Но Борис был уже вне себя.
— Как! — крикнул он. — Преступление — понятие относительное?! Значит, и убийство из-за угла, в каких бы обстоятельствах оно ни было совершено, может быть не преступлением?!
— Да! — бешено отозвался Рылеев.
— Вы ли это?! Вы ли это говорите?! — с изумлением и грустно произнес Борис.
В это время все заговорили, перебивая друг друга.
— Да не слушайте вы его, Горбатов, он на себя клеплет!
— Конечно, клеплет — это его привычка.
— Ни из-за угла, ни прямо, он никого убивать не станет!
Рылеев откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и вдруг рассмеялся самым звонким, молодым смехом.
— Да, в самом деле, я, кажется чересчур погорячился… Но разве возможно не горячиться, когда столько накипело!
— Надо иметь то спокойное благоразумие, о котором я говорил! — произнес Борис. — Теперь, когда я вас выслушал, позвольте мне, господа, высказать вам и мои взгляды.
Он в общих чертах изложил свой план, единственный, как говорил он, в котором не может быть ничего предосудительного и который может достигнуть благой цели. Его выслушали с глубочайшим вниманием. Многие, в том числе Вельский, сразу встали на его сторону и находили, что во всяком случае, это мысль, о которой стоит хорошенько подумать, которую стоит хорошенько развить. Но вот начались возражения:
— А если это ни к чему не приведет? Ведь тогда мы все, сколько нас ни есть, будем подвергнуты строжайшему надзору и преследованию! Тогда у нас уже навсегда будут связаны руки!..
— Нет, этот план не будет принят, хотя, конечно, о нем следует известить не только здесь всех, но и южан…
Рылеев качал головою.
— Адрес… Петиция!.. Это хорошо на словах, а на деле выйдет чистейший вздор… Этот адрес окажется в руках того же Аракчеева, и о последствиях догадаться нетрудно…
Таким образом, как, впрочем, Борис уже понял, он не мог сговориться с этими людьми. И чем больше они ему нравились сами по себе, чем яснее становилась ему их искренность, тем делалось ему грустнее и грустнее. Они не сумели передать ему свою веру.
Затем офицеры стали рассказывать о настроении, господствовавшем в полках, между солдатами. О том, что несправедливости, истекающие из режима, введенного Аракчеевым, делаются с каждым днем нестерпимее, о том, что почва подготовлена…
Но Борис становился все рассеяннее, как-то охладевал. Решительно к нему не прививалась эта пламенная вера, которою дышали его собеседники.
Он предложил Рылееву ехать вместе.
— Я довезу вас к вашему дому и таким образом узнаю ваш адрес.
— Хорошо! — сказал тот.
Они уселись в карету, и несколько минут оба молчали. Но вдруг Рылеев заговорил, и заговорил совсем о другом — о поэзии, о Пушкине, который в это время находился в деревенской ссылке.
— Вот поэт! — горячо говорил он. — Боже, до какой высоты может дойти он и уже доходит! Ведь каждый его стих — это чистое золото! Какой полет мысли, какая сила вдохновения! Так чего уж говорить о моей поэзии, что я перед ним?.. Мне просто стыдно! Жаль, что он не в Петербурге, его нам недостает! Вот мы не успели вас ни в чем убедить, а он бы убедил.
— И вы уверены в том, что он стал бы убеждать?
— Безо всякого сомнения! Я знаю его образ мыслей.
Но вдруг он произнес задумавшись и гораздо тише:
— А впрочем, хорошо, что его здесь нет, что он вдали от всего этого… Там, среди тишины деревенской, зреет его поэтическое вдохновение. Он много создаст там высокого и прекрасного, а здесь ему бы все мешало…
— Вот это верно! И я был бы очень доволен, если бы и вас обстоятельства удалили в какую-нибудь деревню, в какое-нибудь уединение.
— Не сравнивайте! — перебил Рылеев. — Я повторяю вам: плохой я поэт! Умолкну — и никакой беды от этого не случится, никто ничего не потеряет. Я боец, я, может быть, нужен в бою и к нему готовлюсь. И я знаю, что погибну в бою… Я это предчувствую!..
Его голос вдруг оборвался. И Борис видел среди темноты, озаренной только неровным мерцанием каретных фонарей, как его глаза блеснули и померкли.
— У вас есть предчувствие… И вы ему верите?
— Да, верю!
— Но в таком случае, простите меня, я скажу вам откровенно — напрасно вы женились!
— Я сам знаю, что напрасно! Но когда я решил это, когда я женился — я не думал ни о чем… Я забыл все предчувствия. А теперь, теперь это часто возвращается, иногда просто преследует. Иногда мне невыносимо бывает глядеть на мою жену…
— Так остановитесь… Остановитесь вовремя!
Рылеев печально усмехнулся.
— А вы полагаете, что от судьбы можно уйти?
— Нет, от судьбы нельзя уйти! — прошептал Борис. — Но предчувствия иногда обманывают и не следует им поддаваться! — добавил он, но в то же время сознавал что предчувствия Рылеева действуют и на него, что он сам их испытывает.
В этом человеке было, действительно, что-то фатальное, и этим объяснялась странная жалость, ощущаемая в себе почти каждым, кто глядел на него.
— Вот мы и приехали! Спасибо вам… Смотрите же, навестите, — говорил Рылеев.
Он крикнул кучеру, чтобы тот остановился и, выходя из кареты, крепко стиснул руку Бориса.