— Фу! — проговорила она. — Ведь это со мной только и может случиться! Монахи-то… бедные монахи!.. Я не могла взглянуть на них. Ты не заметила, Нина, ведь я, должно быть, носы расплюснула им по меньшей мере.
Нина тоже забыла совсем о грехе и смеялась от всей души.
— Нет, ma tante… ничего… носы целы… только клобуки… как блины стали…
— Нет, матушка, ты подумай только — каково им было… ты подумай, погребены под развалинами!.. Прости, Господи, грех какой!.. — вдруг докончила она, переменяя тон. — И к мощам не приложились, и отца архимандрита не видели. А уж теперь куда! Посидим здесь, подождем графиню…
Ждать им пришлось недолго. Народ скоро стал выходить из церкви. Затем вышла и графиня, с бледным, спокойным лицом, полуопущенными глазами. У нее в руках был мешочек, наполненный деньгами, которые она стала раздавать окружавшим ее и пробиравшимся к ней нищим. Увидя княгиню и Нину, она подошла к ним.
— Ах, матушка, — сказала княгиня, — вот я обедню достоять не могла — дурно мне сделалось, совсем дурно… на монахов села… чуть не раздавила.
Но как ни комично произнесла она эти слова — графиня не только не улыбнулась, но ее лицо сделалось еще спокойнее и серьезнее.
— Пойдемте к отцу архимандриту, — сказала она, — он теперь может вас принять.
— Ах, как я рада, вот это прекрасно!
И княгиня тяжело поднялась со скамейки.
Через несколько минут они входили в помещение Фотия. Служка отпер перед ними двери, и они очутились в небольшой комнате, все убранство которой состояло из дивана, стола и нескольких стульев. На диване сидел небольшого роста, сухой человек, с молодым еще, но болезненным, желтым, будто восковым лицом, с редкой бородкой. На самые брови была надвинута скуфья, и глубоко впавшие, с красноватыми веками неопределенного цвета глаза глядели твердым, строгим взглядом. Он немного приподнялся при появлении гостей, но сейчас же и опять сел.
Графиня назвала своих спутниц. Он приподнял руку. Они подошли под благословение. Когда Нина поцеловала эту небольшую сухую, с желтоватой сморщенной кожей руку, она почувствовала неприятный запах, исходивший от этого человека. Потом, в продолжение свидания она убедилась, что ей это не показалось. Запах объяснялся глубокой раной на груди Фотия, которой он страдал много лет. После минуты довольно неловкого молчания, архимандрит обратился к княгине.
— Она говорила мне, — начал он, указывая на графиню, — что вы возымели благое желание посетить сию обитель. Радуюсь за вас…
Княгиня сделала постное лицо и с благословением отвечала:
— Давно уже желала я этого, отче, а главное — хотелось мне, чтобы племянница моя удостоилась вашего благословения и послушала ваших святых поучений, которые могут ей принести много пользы, открыть путь к истинному спасению души.
Фотий поднял на Нину строгий взгляд, равнодушно оглядел ее и сказал тихим, не особенно приятным, несколько шипящим голосом:
— Я сам не достиг спасения души, как же могу учить других достигнуть этого! А путь один: пусть читает Святое Писание, Жития Святых, соблюдает Заповеди Господни и молится.
— Но без должного руководства, отче, — заметила графиня, — неопытный ум может вдаться в ложные толкования Священного Писания.
Фотий посмотрел на Нину еще строже.
— Как же это слабый человеческий разум осмеливается в слепоте своей толковать слова Господа?.. Что толковать? В сих словах все ясно.
Нина решилась и заговорила.
— Конечно, в них все ясно, — сказала она, — но только для тех, чей разум окреп в учении веры… Мне кажется, отче, что если человек не смеет сам толковать того, что ясно не понимает, то он может и должен просить толкования у других, у людей, понимающих истинный смысл священных слов… Позвольте же мне, отче, просить у вас истолкования того, что мне неясно.
— Что же такое вам неясно? Говорите! — резко перебил Фотий.
— Я бы вас просила, — не без волнения сказала Нина, — растолковать мне первые пять стихов главы четырнадцатой первого послания к коринфянам.