Ей становилось все и яснее, до какой степени она полюбила Нину. В ее рассеянной и пустой жизни явился серьезный интерес. Эта жизнь, от которой она никак не могла освободиться, в которую она незаметно втянулась, все же порою ее тяготила, и она рада была найти новый смысл своего существования. Ей дорого было сознать, что есть существо, которому она нужна. И вот Нина от нее уходит теперь, она больше уже не нужна Нине. Она сдает ее в надежные руки, хорошие руки, она счастлива ее счастьем… Но с чем она теперь останется? В последнее время, выехавши куда-нибудь одна, она не раз неожиданно и невольно поднималась ранее обыкновенного и спешила домой. Она знала, что ее там встретит приветливый взгляд Нины, что будет с кем потолковать по душе, поговорит так, как она, конечно, почти никогда не говорила ни с кем…
А теперь Нина уходит и не к кому уже ей будет возвращаться. Вся обстановка ее жизни показалась ей вдруг такой томительной, скучной — ни души живой!.. А ведь приходит старость!.. Вот временами чувствуется утомление, тяжесть, чего прежде не бывало. Да, придет старость, и она — одна, одна, у нее не будет даже, как у ее матери, какой-нибудь Пелагеи Петровны… Но она, насколько это было в ее силах, сдавила в себе горькое чувство.
Татьяна Владимировна пришла, наконец, в себя и только тут увидела княгиню. Она крепко сжала ей руку и шепнула:
— Простите, дорогая!
Начался обычный, естественный в таких обстоятельствах разговор.
Татьяна Владимировна расспрашивала Нину об ее прошлом, об ее детстве, то есть о том, чего она еще не знала про ее прошлое и детство. Но Нина увидела, что она знает уже очень многое. Оказалось, что через Бориса они уже хорошо знакомы друг с другом… И княгине опять приходилось восхищаться Ниной и она ловила в глазах Татьяны Владимировны такое же восхищение.
Наконец в маленькую гостиную уже несколько изменившейся, но все еще довольно легкой походкой вошла Катрин. Что она сделала со своим лицом — неизвестно, но это лицо теперь было совсем иным, чем прежнее, всегдашнее, знакомое и княгине и Нине. Все это лицо, такое юное и с такими еще детскими чертами, дышало гордостью и чванством. Алые пухлые губки были сложены в самую презрительную мину. Татьяна Владимировна взглянула на нее, вспыхнула и отвернулась.
Между тем Катрин, не изменяя выражения своего лица, обратилась к Нине с самыми любезными фразами. Она заговорила с никогда не покидавшим ее апломбом. Но чем изысканнее, чем любезнее были ее фразы, тем большим презрением от нее веяло. Она давала понять, как только умеет это женщина, свое сознаваемое ею превосходство. Она, видимо, хотела совсем раздавить Нину этим превосходством и указать ей ее настоящее место. И ей действительно удалось, опять-таки без слов или, вернее, прикрываясь самыми любезными словами, очень вразумительно объяснить Нине:
«Ты втираешься в этот дом, но не воображай, что, нося имя, носимое также и мною, ты станешь мне равной! Знай, что ты останешься такими же ничтожным существом, какое ты есть…»
Но тут случилось нечто странное.
Вдруг Катрин стала как-то путаться, вдруг она стала понимать, что победа, казавшаяся ей такой легкой и неизбежной, ускользает из ее рук, что этот, хотя дерзкий, но бессильный враг не поддается. Эта бледная, нищая девчонка, это «привидение» не опускает перед нею глаз, не чувствует, видимо, себя приниженной, уничтоженной. Ее изумление росло с каждой минутой. На ее фразы Нина отвечала таким же отборными фразами и в то же время глядела на нее с большим достоинством и спокойствием, с некоторым любопытством, дерзким, возмутительно дерзким любопытством. Наконец Катрин прочла даже на губах Нины не то снисходительную, не то насмешливую улыбку.
«Да что же это — она ничего не понимает, что ли?!» — подумала она.
Но досада, бешенство, смущение, поднявшиеся в ней, ясно ей сказали, что — нет, что «привидение» все понимает, но не сдается, не боится ее, не смущается и даже, пожалуй, смеется над нею.
«А, так она еще и интриганка, низкая интриганка!» — бешено подумала Катрин и вдруг перестала владеть собою и, даже без извинений и объяснений, порывисто вышла из комнаты. Ее душила злоба, ей хотелось плакать, царапаться и она не знала, на кого накинуться. Она встретила Владимира, очевидно, идущего в маленькую гостиную.
— Ступайте, ступайте! — прошипела она ему. — Спешите рекомендоваться вашей belle soeur, попросите ее благосклонности!.. Я не могу… не могу выносить ее! — вдруг закричала она. — Она отвратительна, невозможна… Это позор!.. Ca n'a pas de nom!.. За что меня унижают? В какую семью я попала!