— Зачем? Что такое? — изумленно спросил Сергей.
— А вот сейчас увидите. Мы мигом догоним карету.
Когда они снова подъехали к станции, Ростопчин как стрела вылетел из саней и через минуту вернулся, держа что-то в руке.
— Ну, теперь догоняй, мчись что есть духу!.. Видите, это фонарь, — запыхавшись, говорил он, обращаясь к Сергею, — теперь на каждом шагу будут курьеры, и если окажутся письма, то с помощью этого фонаря он будет иметь возможность прочесть их в карете.
Предположение Ростопчина скоро оправдалось: первый же курьер был с письмом от великого князя Александра. Ростопчин подбежал к карете и подал зажженный фонарь цесаревичу.
— Merci, mon ami! — сказал Павел. — Я именно думал о том, как хорошо бы читать письма так, чтобы не было остановок. Весьма благодарен! — повторил он, ласково кивнув головою.
Снова помчалась карета, за нею трое саней. Но этот кортеж с каждой верстой все прибавлялся, потому что навстречу один за другим попадались курьеры. Цесаревич приказал не останавливаясь их опрашивать и, если с ними не было писем, ворочать обратно. Прочтя письмо сына, он увидел, что нельзя терять ни минуты, и то и дело стучал в переднее окно кареты, давая этим знать кучеру, чтобы он гнал лошадей. Однако все же пришлось остановиться. Попался курьер с новым письмом, и в то же время одна из лошадей как-то зацепила за постромки. Письмо не заключало в себе опять ничего нового: «Она еще жива».
Пока прислуга возилась около лошадей, Павел Петрович вышел из кареты и подошел к саням, в которых находились Ростопчин с Сергеем.
— Ваше высочество! — сказал Ростопчин. — Обратите внимание на красоту ночи… Как светло и тихо, какая игра облаков вокруг луны! Стихии будто пребывают в ожидании важной перемены и торжественно молчат…
Цесаревич поднял голову, взглянул на луну. Сергей ясно различил, как крупные слезы блеснули на глазах его и тихо скатились по щекам.
Вдруг Ростопчин, действительно растроганный, но в то же время верный себе, то есть не упускавший без расчета ни одной минуты, довольно резким движением схватил цесаревича за руку и каким-то вдохновенным голосом проговорил:
— Ah, quel moment, monseigneur, pour vous! [10]
Павел ответил ему крепким пожатием и тихо, не отрывая взгляда от неба, сказал:
— Attendez, mon cher, attendez. J'ai vécu quarante deux ans. Dieu m'a soutenu; peut-être, me donnera — t'il la force et la raison pour supporter l'état, auquel il me destine. Espérons tout de sa bonté… [11]
Затем он поместился в карету, из которой на мгновение выглянуло заплаканное лицо великой княгини.
Остановок больше не было, и в половине девятого весь поезд уже мчался по петербургским улицам.
Дворец был наполнен народом. На всех лицах изображались ужас и волнение. Несмотря на эту толпу, мелькавшую по всем комнатам, не было слышно почти никакого шума; шепотом передавались вопросы и ответы, касавшиеся только одного предмета — «что с нею?..»
Цесаревич взял под руку жену и, обернувшись к приехавшим вместе с ними, сказал:
— Идите туда, мы сейчас будем…
Все поспешили на половину императрицы. У дверей спальни была целая толпа, но немногие решались войти. Однако никто не остановил Ростопчина и Сергея, когда они входили.
Императрица по-прежнему лежала на матраце, на полу, возле кровати. Роджерсон и несколько других докторов стояли на коленях вокруг нее, следя за ее дыханием и за ее пульсом. Марья Саввишна Перекусихина, с распухшим от слез лицом, то и дело прикладывала к губам Екатерины и отнимала потом платки.
Сергей подошел ближе и невольно содрогнулся. Лицо Екатерины было темно-багрового цвета, глаза закрыты, а изо рта текла черноватая материя. Явственно слышна была хрипота, которая одна только и являлась для окружавших признаком жизни, не покинувшей еще это неподвижное тело.
В нескольких шагах от матраца, на кресле, придвинутом к кровати, сидел Зубов. Он бессильно уронил платок, весь смоченный слезами, в лице его не было кровинки, красные, распухшие глаза его были устремлены на одну точку, на лицо Екатерины. Время от времени судорога пробегала по чертам его. Весь его вид выражал отчаяние и ужас.
Вот вошел цесаревич в сопровождении великой княгини. Мария Федоровна склонилась над Екатериной, упала на колени и прижалась губами к ее руке. Послышались ее сдерживаемые рыдания. Цесаревич, бледный, но, по-видимому, владеющий собою, ласково поклонился на все стороны, потом обратился к Роджерсону, и спросил его:
— Неужели нет решительно никакой надежды?
— Все во власти Божьей! — грустно ответил Роджерсон. — Мы только что отняли шпанские мухи… Государыня открыла глаза, попросила пить, но вот снова началось забытье… Медицина не имеет средств бороться с таким недугом…