раскаленный воздух обжигает лицо, плечи дрожат, на ногах едва устоять можно. чтобы сорваться, нужно немного времени; чтобы выжить, нужно твердить себе монотонно и упрямо, что ты человек, нужно незаметно разгрызать в кровь губы, мечтать о том магическом блоке, который не пускал его в древнюю дикость магии, держал тяжелым якорем. он тогда думал, что задыхается в четырех стенах скучного человеческого мира; сейчас он задыхается, потому что тело напоминает, что он мертв, потому что в голове слишком много не его мыслей.
с пальцев липко каплет пока человеческая красная кровь — разодрал себя снова. в ушах хрипловато звучат какие-то слова, память воскресает, отодвигая все остальное. проясняется понемногу. ян рядом; вздыхает, ворчит что-то, что за шумом магии не слышно. магия шепчет, какова на вкус его кровь, пряная, темная; концентрированный мрак, искусительный. а ян запросто рвет на себе рубаху, и белая ткань, которой обматывают его растерзанные когтями запястья, алеет.
ян закатывает глаза: войцек, ты заебал.
и он чудом вспоминает себя-человека. себя, а не истекающего пламенем пса с безумным взглядом черно-красных глаз.
ян шутливо чешет за ухом тварь из преисподней, смеется, бинты ему на руках поправляет, но влад все равно улыбаться боится до дрожи, помнит: такими же клыками яну когда-то отгрызали ребра.
5.
день 5, фобии и патологический страх. ян
они возвращаются, кидаются в спину бешеными псами: воспоминания из детства, отпечатавшиеся навечно, клеймом алеющие на всей его жизни. ян закрывает глаза и слышит только лай — он плещется в ушах, отзывается эхом внутри черепной коробки, долбит в висок короткими ритмичными ударами. дикое собачье бреханье, заставляющее вздрагивать болезненно и беспомощно, захлестывает весь мир, сузившийся до него, до скрипучего дивана, на котором он лежит, сгорбившись, сжавшись, глядя в темноту, от которой болят глаза.
они возвращаются не всегда, только в самые худшие дни. пока в небе пылает солнце, он видит выпотрошенных детей и безумцев, жертв маньяков и самоубийц; из ночи выступают громадные черные твари, лоснящиеся шкурами и блестящие слюной, вытекающей из пасти. и яну кажется, что его потрошат, рвя, рассекая клыками, ему дерут глотку, кратким рывком выдирая шмат мяса…
можно сколько угодно притворяться взрослым и сильным, можно называть себя инквизитором с гордостью и отвагой, но внутри ты только двенадцатилетний мальчишка, которого выкинули на красно-кровавую арену — в пасти демонских собак. всегда — беспомощный всего-лишь-человек, который до конца своей бесконечной жизни будет трястись от страха.
в ночи пылают красные огоньки глаз, что-то возится в глубине. целые стаи. сотни. тысячи. клыки и когти, матово блестящие в отблесках уличных фонарей. копошатся там, дышат яростью, убивая здравомыслие.
он не замечает, как начинает скулить сам. приступ уничтожает, распыляет в ничто, в миллиарды разрывающихся от вечного страха частиц. от него не остается ничего. инквизиторская сталь слетает осколками.
псы воют, беснуются, бьются в двери, в ушах какофония лая, его расскребают изнутри. ян задыхается, стискивая пальцы на горле.
— ну что ты, инквизиторство, все же хорошо, — растерянно шепчет влад. сидит рядом, не может прикоснуться: обожжет ледяными руками. — слышишь, я здесь, я…
его голос теряется где-то за шумом с улицы, в котором ян слышит лай и шкрябанье загнутых острых когтей по асфальту.
6.
день 6, растение прорастает сквозь тело. кара и терн
она спит урывками в последние несколько месяцев; всего пара часов, чтобы потом сразу ринуться в бой. сны превращаются в кошмары, переворачиваются, рассыпаются сотнями образов: в них мешается и прошлое, и настоящие, и будущее; не различить, не рассмотреть, в глазах плывет. она слепнет — или мягко обнимает тьма, лишая сознания.
ей видится терновый венец, яростно впивающийся в лоб. она видела корону ада, колючую и голодную до крови, много раз; у нее нет ни шанса удержать его на голове и не расцарапаться в кровь, не истечь ею до смерти. терн ложится на лоб, грызет и терзает. на нее водрузили венец, укрыли багряной ее рубахой — расхристанной. и кошмар длится едва ли пару часов ее сна, а кажется — вечность.
ей чудится, терн прорастает из нее, раздирает изнутри, оборачивает кости. вскрывает жаркое красное мясо, чтобы пробиться порослью сквозь нее — до крика, до ужасного вопля, от которого замирает сердце, стиснутое колючими ветвями, обнятое, удушенное и исколотое. терн врастает, скользит по позвоночнику, оплетает ребра и не дает дышать. в горле колет, не дает орать в темноту.
она чувствует, как каждый шип пронзает кожу, рвясь изнутри. от терна уже не избавиться, не выжечь его в себе; она сама склонила голову перед судьбой и позволила его на себя надеть, и теперь лишь терпеть это распятие до конца.
7.
день 7, пытки. ян, 14 глава бури
он всегда старался быть лучшим, из чистого, незамутненного сомнениями упрямства выучивал целые талмуды, написанные древними средневековыми палачами. и потому помнил сотни казней, сотни рецептов того, как уничтожить личность человека, как добиться правды или лжи, которая тебе будет угодна. память с годами не ослабевала, только заострялась, уточнялась; он годами не вспоминал о тех пыльных книгах, над которыми просиживал целые ночи, а потом они приходили к нему в пугающей отчетливости. плотно засели в голове и не соглашались ее покидать, как ни вымывал он бесчеловечные знания ежедневной службой и обычной жизнью. они не обветшали, не рассыпались серой трухой. они ждали, голодными змеями шипя в груди.
его руки сами знали, что делать, в голове воскресали старые слова. инструкция, теория, старый навык, который в него вбили намертво, но которым он ни разу не пользовался — до одного дня. нож разил сам, находя слабые места, подрезая сухожилия. с хрустом разломалась кость — коленная чашечка. на ботинках наверняка осталась черная смолянистая кровь — брызнула, когда желтоватая кость разодрала мясо, вырвалась обломком наружу. он не слышал крика, не видел искаженного лица. он не знал, как зовут мальчишку, которого выламывало дугой от прикосновений ножа к обнаженным ребрам. он ничего не чувствовал, внутри все опустело, вымерло. девятый покрыл его льдом снаружи и изнутри.
голодное, дикое, древнее ворочалось внутри, отвоевывало все больше. оно диктовало, как нужно вести рукой, чтобы демонский мальчишка дрожал на грани безумия и откровения. кровь липла к рукам, чтобы потом не отмыться никогда. жар его мяса обжигал, перед глазами плясали черные пятна.
он боялся собак — с детства и до смерти, боялся больше никогда не увидеть влада, боялся, что от него останется только тяжелящая плечи куртка да воспоминания — кто знает, будут ли они такими же крепкими. но больше всего на свете он в тот момент испугался себя — инквизитора. того, кто мог запросто распоряжаться чужой жизнью. всевластного палача, для которого не было ничего святого. инквизитора, который стрелял в бога.
— никогда больше, никогда больше в жизни, — выл он потом, а влад наверняка ничего не понимал, только что спасенный, избитый, дышащий упрямо, урывками, хоть мертвому это совсем не было нужно.
он не видел того ледяного инквизитора — и ян молился безбожным небесам, чтобы не увидел никогда.
9.
день 9, обморожение, переохлаждение, замерзание насмерть. немного о том, как трудно жить с мертвяком
иногда как-то и забывается напрочь, что влад насквозь мертвый и вымерзший: он скалится, шутит что-то бесконечно, запросто, сыплет словами часто, восторженно захлебываясь ими, носится за преступниками с искренним воодушевлением, как домашний пес — за брошенной хозяином палкой, и в последние годы выглядит чуть счастливее, чем всегда. и каждый день ян забывается, попадает в одну и ту же ловушку: ожидает услышать его шаги, тяжкий вздох, увидеть прикушенную сигарету. верит, что влад живой, но это все лирика. материализм и справка о смерти все равно жестко диктуют свое.