случайное прикосновение вымораживает насквозь, и обман вскрывается тонким льдом. руку прошивает, кровь в венах застывает, на пальцах как будто похрустывает ночной иней, мешает двинуть ими. снежный холод змеей ползет по телу, вонзается точно в сердце осколками слова «вечность» — вечность, которую влад проведет бестелесным духом; снежной королеве из старой сказки такое и не снилось — в кошмарах. ян дышит через раз, сглатывая слезы, которые, кажется, замерзают на щеках.
глаза влада напротив кажутся темными, северными, волчьими — огрызками старого льда на черной голодной воде. он видел такой на неве, он тонул в ее холодных водах; тонет и снова, каждый раз. хочется кричать, но ян стискивает зубы; кажется, еще немного, и они рассыпятся ледяной крошкой.
влад не дышит, но когда он рядом стоит, кажется, что кожу обдает холодным дыханием — до мурашек. в самый жаркий день ян мерзнет, зубы стучат, но он не отходит ни на шаг, упрямо терпя зиму, которая заглянула в петербург в середине июля.
однажды ян устает вздрагивать от прикосновений, пальцы запросто проскальзывают сквозь чужие, совсем бесплотные, сквозь запястье. в горле лед — мешает выть, прижимая отмороженную руку к себе. колючий холод раздирает тело изнутри, рвет диким псом. он не чувствует уже половину своего тела, но руку упрямо не убирает, доказывает что-то самому себе, и влад, растерянный, зачарованный сюрреалистичным видом их по-настоящему переплетенных рук, ничего не говорит.
когда влад приходит в себя, когда держаться уже нет сил, а рука, по ощущениям, рассыпалась мелким снегом, ян слышит только короткое «спасибо».
15.
день 15, повреждения, открывающие кости, полная или частичная скелетизация. спойлеры к второй части бури
если смотреть правде в глаза, то от него остались только кости да мрак — ничего живого. чтобы понять это, нужно было только случайно раскромсать себе руку о стекло при последнем задержании, смачно порвать ладонь. теперь там черное месиво, сквозь которое проглядывают тоненькие белые кости — сломать ничего не стоит. он отрубает боль, сосредоточенно выковыривает стекло из широкой пасти рваной раны. медленно, вдумчиво вытаскивает перепачканную в черном стеклянную крошку, складывает ее аккуратно. черная кровь гадко-липко перемазывает и его, и кухню, и каким-то образом влада, вьющегося вокруг.
ян решает: нахуй.
мрак сползает с искалеченной руки, обнажая кость, стекло застывшими слезами звенит по полу. изнутри пробивает инстинктивным отвращением к самому себе; он двигает пальцами, чувствуя, как на суставах потрескивает магия — единственное, что не дает ему развалиться.
кости и мрак — ничего человеческого.
— смотри, — устало говорит он владу. — я же не человек даже. я, блядь, ходячий скелет, косы не хватает, я же, я… херня из тартара, я…
истерика после долгого рабочего дня подкрадывается близко-близко на мягких кошачьих лапищах. влад долго смотрит на него, аккуратно проводит пальцами по гладкой кости, вылизанной мраком. если сжать чуть сильнее — послышится отвратительный хруст. влад удивительно бережно перебирает холодные косточки — как будто четки. и невесомо обжигает руку дыханием, быстро касаясь губами и отстраняясь.
— красиво, — пожимает плечами влад. — какие у меня ебанутые фетиши, надо же… кофе будешь с сахаром? — вдруг спрашивает он. — я молоко купил, кстати… сливок, может, лучше захерачить, а то больно несчастный у тебя вид?
ян растерянно прижимает к себе костлявую руку, смотрит на влада, лезущего за банкой кофе, словно ничего и не произошло.
солнечный день бьет в висок через тонкий тюль на окне.
и он вдруг понимает, что все хорошо.
16.
день 16, рана от выстрела. таймлайн инквы, та самая сцена, где из влада выковыривали пули
казалось бы, все одно: из мертвого тела пули тащить, но рука нервно подрагивает и пинцет мелко противно звякает. не то же, совсем не то же, что терзать остывающий труп холеной, породистой демоницы; у влада кровь обжигающе-горяча, дыхание срывается таким тихим воем, что где-то в груди болезненно стынет. влад вдруг живой — это мир так к ним повернулся, перекроил законы, обманул, и вот перед ним мертвец во плоти; и во плоти этой засел свинцовый огрызок, серебряной рыбкой все ускользающий от него. не поймать, не подсечь, сколько ни мучайся.
времени, чтобы перевести дыхание, совсем ничего. ян молча рассматривает рану, не осмеливаясь прикасаться, словно боится — не то, что владу больно будет, он и так загибается, выцарапывая стол; боится обжечься алой кровью, заливающей руку. войцек тихо ругается хриплым-хриплым голосом, пьет рюмки залпом, расплескивая на стол. до тошноты пахнет свежей кровью и спиртом.
— инквизитор, — хрипит он. и скулит тихонько, со скрежетом, дергается, как одержимый из старого фильма, умирает тут, распятый по столу болью и стараниями яна — дрожью его рук, причиняющей еще большую муку.
впервые природнившееся, притершееся прозвище звучит как приговор. чужая жизнь мерно дрожит под пальцами, жаром бьется, вытекает сквозь них. рана какая-то совершенно дурацкая: глубокая, но не особо опасная. от таких не умирают, но ян не может не признаться, что ему страшно.
подцепляя пинцетом пулю, он впервые за долгое время думает, что влад все-таки живой, настоящий, что его тоже можно убить; раз — и все. он видел глубокий шрам у него напротив сердца тоже от пули, отправившей его на тот свет — туда, где свет ненавидят; и сейчас до боли хочется увериться, что старая рана снова не открылась: слишком уж много вокруг крови. дыхание глохнет, ян упрямо отворачивается.
«не вздумай снова погибнуть», — хочется проговорить, да только все это слишком трогательно-глупая сентиментальность, не достойная инквизитора и мертвеца, желающего убить бога.
19.
день 19, одержимость или заражение иной сущностью. финал инквы, влад подался в одержимые, чтобы один инквизитор не утоп
чужое живое тело налезает с трудом, давит, стискивает, наваливается тяжелым камнем. неудобное мясо, стально-тяжелые кости. влад не понимает, как эту одежимость можно желать: она противна до тошноты, щелочью разъедает мысли, терзает здравомыслие. дышать непривычно, легкие дерет огнем.
он не особо хотел быть человеком, да и, в отличие от других духов, всегда понимал, что для этого недостаточно влезть в чужую тушку безумным паразитом.
где-то рядом бьется испуганное сознание мальчишки, затушить-задушить его — полсекунды. тело не становится удобнее, оно становится ходячим трупом с черными глазами; оно по-прежнему неповоротливо и тяжело. не подчиняется, тащится едва-едва. спину пробивает судорогой, но влад не чувствует боли ни на миг, только странную брезгливость. отвращение.
он сразу чувствует, что с немыслимой силой одержимых, о которой он читал в пыльных книжках, его наебали. истерически смеется скрипучим голосом мертвого тела. но, окунаясь в холодную воду невы, влад только надеется, что ее хватит на то, чтобы вытащить яна со дна.
22.
день 22. изнасилование, сексуальное насилие, травмы половых органов.
казалось бы, сложно вообразить еще более неподходящую тему для моего творчества, но кара/нираэль, концентрированная ненависть и все такое. все мы знаем, что насилие — это плохо, но кара на данный несколько другого мнения, она вообще у нас не особо пример для подражания. кстати, нира, вроде бы, не особо-то против, но это уже другой вопрос.
расцарапать, сломать, уничтожить; вцепиться в кожу клыками, давясь сладким привкусом ихора, чуть не куски, шматы жаркого живого мяса из нее выгрызая, как дикий зверь, как оголодавший бешеный пес. крик грохочет где-то рядом. скулеж, отвратительно-животный, напоенный влажной кровавой болью. слаще, чем кровь. пробирает приятным пыланием где-то под ребрами, о которые бешено колотится сердце.