— И что теперь… делать? — медленно выговаривает Кара.
Где-то в глубине души ее медленно вырастает паника — цветком алого пожара; она понятия не имеет, как болеют демоны, но прекрасно знает, что от болезней, от жара иногда погибают люди, и мысль эта, мельком проскочившая в голове, повергает Кару в настоящую панику. Она крутит в руках карандаш, не зная, за что схватиться.
— Лекарей нужно? — Кара все же слетает со стула и тянется к амулетам; первый порыв — выдернуть Влада сейчас же из Петербурга, но она вспоминает, что он сейчас на каком-то задержании и наверняка не согласится… Мысли проносятся со скоростью света, щелкают фотоаппаратом.
— Нет, не надо, это только простуда, — отмахивается Ишим легко. — Я просто посижу дома и попью настойки из трав, это полезно.
И следующие несколько дней сливаются в сознании Кары в единый едкий поток из опасений и страхов; кто-то из ближайшего окружения — больше никто не посмеет — говорит ей, что она слишком драматизирует, и Кара даже не пытается отрицать. Угроза потерять Ишим повисает над ней неожиданно и жутко. Ишимка чувствует себя очень даже неплохо, по правде говоря, она тихо ходит по просторным комнатам, вышивает крестиком и гладью, иногда трогает старое пианино, читает запоем то, что притаскивал ей Влад, и вдохновенно трещит про выдуманных героев и их ненастоящие проблемы. Все точно так, как и должно быть, только нельзя открывать окно, а еще Ишим продолжает тихонько чихать по-кошачьи и иногда просит размешать какие-то вязкие микстуры, горько пахнущие травами.
Кара живет в ожидании беды, но она подло не приходит. Радоваться бы, но она накручивает себя еще больше, сама не находя причин своего беспокойства; страх по глупости какой-то потерять Ишим — потерять все — съедает изнутри. Лекари все время на связи — она успела заплатить им просто за то, что они будут готовы явиться в любой момент, но не стала Ишимке говорить, зная, что она рассердится, станет шипеть, рассерженно хлестать хвостом с пушистой кисточкой.
Пока Ишим запросто выздоравливает на каких-то травяных сборах, Кара не находит себе места, ходит за ней хвостом, чутко прислушивается к дыханию, когда Ишимка спит, боясь услышать болезненное клокотание в ее груди, но замечает только, что она сопит чуточку громче, чем обычно.
— Это обычный насморк, Кара, не сходи с ума, — отмахивается Влад. — Уже прошел практически.
— А с тобой-то что? — устало замечает Кара. Вид у Войцека самого какой-то болезненно-дерганный, он сонно моргает покрасневшими глазами и утирает нос тыльной стороной ладони, злой и взъерошенный.
— Вы думаете, на Девятом зимы, вы в Питере, блядь, не были, — сипит он. — Нормально все, над демоницей своей наседствуй, мне-то че будет.
Вечером Ишимка снова рассказывает что-то про несчастную любовь мисс Элизабет, Кара слушает вполуха, устроившись рядом с ней в громадном мягком кресле, тихо вникает в само звучание знакомого голоса, вдыхает цветочный запах волос.
— Обещай мне, что всегда будешь носить плащ, — требует Кара. — И шапку.
— А валенки? — невинно уточняет Ишим. — Влад предлагал в качестве сувенира.
— Я подумаю, — довольно ворчит Кара, устраиваясь поудобнее и утыкаясь носом ей в затылок. — И шарф. Хочешь шубу?
— Нет, — фыркает Ишим. — Норковую?
— Да хоть какую, — отмахивается Кара. — Ты гвардейцев видела, они тебе и из мамонта шубу найдут, только скажи.
— Варвары. Не надо шубу, купи носочки шерстяные, — улыбается Ишим. — Нет, нет, я сама свяжу носочки. Нитки купи!
— Я могу даже овечку тебе найти, сама пострижешь, спряжешь, свяжешь, — предлагает Кара. — Ладно, ладно, носочки так носочки.
Она и правда готова сделать что угодно, лишь бы с Ишимкой ничего не случилось.
II.
— Слушай, горячий ты какой-то, прямо как батарея, — задумчиво признается Ян, присматриваясь к Владу внимательно. Стоит, замер с кружкой кофе, помешивает его, ложечкой звякая о стенки, и звук этот жутко отдается в ушах.
В окно бьется метель; зима обкусывает углы домов, примеривается, злится. Настоящий снег, тяжелый, мокрый, собравшийся в пышные сугробы, выпал не так давно, но принес с собой настоящий северный мороз. Владу думать тяжело, набатом что-то стучит в висок, но он упрямо ухмыляется во весь рот, подмигивает залихватски, хотя и побаливают глаза:
— Я горяч, как адский огонь, я знаю!
Он не успевает увернуться (в шкаф бы сейчас не вписаться, с такой-то координацией), прохладная ладонь уверенно ложится на лоб, точно между рожек. Тут же отдергивается, точно от печки раскаленной, и Ян начинает шипеть разъяренной змеей:
— Да жар у тебя, придурок. Согревающие амулеты для слабых, ага? Ты так за тем уродом и погнался по морозу, даже время на них тратить не стал? А говорил, что бесы не болеют! Я тебе шапку куплю, и мне плевать, как ты ее на рога напяливать будешь!..
Он надвигается угрожающе; наверное, когда на тебя кричит, рыча, Смерть, не до шуток, но в голове приятно пусто, кости ломит, слабость по затылку растекается. Влад бормочет что-то рассеянно, уверяет, что с ним все хорошо, что он и так справится, ерунда, просто подустал немного на работе, потому и глаза такие мокро-красные, воспаленные, и взгляд потому сонный. Горло болит, болтать больно. А потом он чихает оглушительно, раз, другой, начисто стирая смысл своих предыдущих слов.
— Живо в постель, будешь лечиться.
— Такое ощущение, что ты мне что-то неприличное предлагаешь, — бормочет Влад устало. В него кидают одеялом.
Наскоро собравшись, Ян убегает в аптеку и возвращается с ворохом таблеток и микстур; Владу страшно думать, сколько осталось от той несчастной премии, ради которой он в снег в одной рубашке ломанулся: ловить, задерживать… Спорить не хочется, ему даже приятна в какой-то мере вся эта неловкая забота. Он покорно пьет что-то, пока в глазах пьяно двоится, почти не ворчит, потому что слушать хрип свой самому жутковато. Молчит, позволяя накидывать на себя плед, и валится на диван. Сон обнимает мягкими лапами.
Вместе с ночью приходит лихорадка; ему то жарко, то холодно, тело выламывает судорогой, как в старых фильмах про экзорцистов, а кричать больно. Только кашель, лающий, долгий. Время разбегается, ускользает. Он лишь чувствует рядом Яна, тоже не спящего, усталого до жути, помертвевшего от страха. Болезнь, казалось бы, ерундовая, совсем не под стать грозному боевому магу, и Влад с силой цепляется за сознание. Он откуда-то знает, что засыпать нельзя ни в коем случае.
К утру отступает немного, откуда-то чувствуется, что навсегда. Он выдержал, упрямством пересилил простуду; все же проваливаясь в сон, Влад чувствует только, что шерстяной плед кожу колет. Утром болит горло, в носу хлюпает — это начинается противный долгий отходняк.
— Что ты делаешь? — сонно щурится Влад, просыпаясь. Чувствует, как лба недолго касаются губами. Жмурится довольно, по-кошачьи. — Промахнулся, что ли, инквизиторство?
— Температуру проверяю, — важно говорит Ян. — Насморк вылечи, потом поговорим.
— Брезгуете-с, господин инквизитор, — скорбно кривится он.
Ян, хотя и бледный, как мертвяк, проблеском улыбается, шутит что-то в ответ. Знает: если Влад огрызается, значит, живой, в порядке все.
— Я больничный взял, можешь дальше валяться.
— И ничего не делать? Совсем? — притворно ужасается Влад, принимая от него градусник — понадежнее оно как-то будет, — а потом и хрустящую фольгой пачку каких-то таблеток. — Лучше бы я помер.
Ян подсовывает ему кружку молока с медом; от жуткой сладости почти дурно, но он пьет, решив, что легче не спорить. У Яна взгляд такой, будто иначе он молоко это будет в глотку ему заливать, как металл расплавленный: инквизитор, что с него взять… И Влад пьет маленькими глотками, чувствуя, как тепло растекается по телу, как от меда горло першит. Болеть, впрочем, почти перестает.
— Мне мама всегда готовила, — неуверенно подсказывает Ян.
— Как ты кухню-то не сжег, готовил он, — ревниво говорит Влад. Греет руки о кружку, сидит, запутавшись в пледе-одеяле, немного взлохмаченный, немного небритый. Живой и потому больной — как иронично, он уже и забыл, каково это. И ему тепло до боли.