— Ты так спрашивал, живой ли ты, — ломко улыбается Ян. — Тогда, в горячке.
Он теперь помнит, как вцепился Яну в руку, будто утопающий — в кошмаре, косится на его запястье как бы ненароком: а вдруг синяки остались?.. Их, впрочем, лечить можно запросто, за пять секунд: проще разогнать кровь да подлатать сосуды, чем убрать банальный насморк.
— Холодно очень, наверное, было, — говорит Влад; за почти детский страх неловко. — Когда мертвый, холодно. Я бы… не хотел вдруг снова духом стать.
Они молчат, Влад грызет таблетки. Платок куда-то задевался, да и был ли он или привиделся в бреду, как смерть собственная, — черт разберет. Пьет до дна молоко это, подсказывает, усмехаясь:
— А еще можно вино вскипятить. Шарахнет мама не горюй, зато сразу здоров и бодр.
— У нас нет вина, — строго заявляет Ян. — Водки тоже нет, только заикнись про растирания. Вообще ничего нет. Только молоко.
— Там про растирания интересно было… Звучит приятно, по крайней мере.
— Больных, говорят, нельзя бить, — с сожалением вздыхает Ян.
Только коротко щелкает по рогам; Влад картинно хватается за сердце, изображая смертельно раненого, почему в грудь — не понятно, но там колет еще кашель. Ян почти верит на секунду; это было бы идеальное представление, если бы Влада в конце расчихаться не угораздило.
В этот раз подзатыльник вполне ощутимый. От смеха сводит больное горло, но он хохочет все равно.
— Спасибо, — говорит, когда Ян берет кружку и идет на кухню, когда он точно в дверном проеме стоит. В ярких утренних лучах, пробившихся сквозь шторы, Ян болезненно-бледный, не спал всю ночь, кажется. — Со мной еще никто так не возился. Вообще никто.
— Не оставлять же тебя умирать, Войцек, еще пригодишься, — устало язвит Ян.
========== о человеческих праздниках и кактусах ==========
Комментарий к о человеческих праздниках и кактусах
постбуря, спойлеры
По тихому ковырянию ключей в замке можно запросто угадывать, насколько ты заебался на работе, — тут никаких контрактов не нужно, но и серебристые нити музыкально подрагивают, окатывая меня хронической усталостью и колкими искорками радости от возвращения домой. Ты влетаешь в коридор, едва не врезаясь в меня, чертыхаешься. Тело инквизитора, натренированное годами, идеально выученное, реагирует сразу же: под ухом у меня опасно дрожит остро отточенный нож. Моргаешь смущенно, узнавая и убирая оружие, стискиваешь узкую лямку сумки на плече.
— Ты не в черном, — выдаешь первым делом да так и замолкаешь.
Рубашка и впрямь непривычно белая, чистая, праздничная, вроде как, — это мне Ишим насоветовала, погладила, сказала, что нужно выглядеть приличным человеком. Слава Деннице, не нацепила жуткую удавку галстука, а то меня точно прирезали бы в собственной прихожей. И без того чувствую себя последним идиотом…
— Не узнал, что ли? — усмехаюсь, кивая на нож, бабочку-балисонг, еще порхающую в руках.
— Темно, узнаешь тут… А что это? — настороженно на меня смотришь, отступаешь к двери, пока спиной в нее не вжимаешься. — Ты совсем с ума сошел? — уточняешь почти несчастно, нервно вцарапываясь ногтями в мягкую кожаную обивку, сам того не замечая, — что ж ты делаешь, инквизиторство, только ремонта нам не хватало…
— Это цветы, — спокойно разъясняю, стараясь подбирать слова красиво и цензурно, — видит Денница, я действительно пытаюсь. — Я подумал, букет алых роз ты совсем не оценишь, поэтому выбрал нечто более… скромное и подходящее тебе по стилю.
— Кактус? — неиронично уточняешь. — Да ты романтик, Войцек.
Ты внимательно рассматриваешь эту колючую херню с красным цветочком и при белом керамическом горшке в моих руках. Кажется, если прислушаться к шебуршанию контракта, можно уловить смутное, тщательно подавляемое желание этим кактусом мне по ебалу засветить.
Где-то в глубине души поскребывается паника: все же хуевая была идея… Эта неловкость прекрасно чувствуется: все — очень не наше, будто мы решили примерить чужие роли и маски — маски самых обычных, заурядных людей…
— У тебя же день рождения, инквизиторство, — мягко выговариваю, внимательно, серьезно. — Надо отпраздновать, а то что как нелюди…
— Он не настоящий, — сквозь зубы бормочешь, упрямо сверкая глазищами. — Дата не та, ты ведь знаешь, я наугад выбирал, чтобы в документы что-нибудь записать. Два года не праздновали, зачем…
— Два года война была, теперь нет, правда?
В прошлом году мы в этот день были на Девятом среди битвы, копоти и крови — алой и черной, слившейся в единую бурую жижу и стекающей по улицам, по разбитым площадям. Я просто не вспомнил тогда о празднике, не в состоянии был о нем думать: где там мир людей и его зимнее солнцестояние, когда мы пытались взломать защиту круга и переписать его на Кару…
— Ладно, ладно, я сдаюсь, спасибо за кактус… — Ты неожиданно виновато выговариваешь. Оглядываешься, принюхиваясь к теплому запаху с кухни: — Только не говори, что еще и торт испек, — слышится обреченным стоном. — Нет, вообще ничего не говори!
— Не умею, — честно заявляю.
Вообще-то меня обещали научить, но хвастаться лучше не стоит, у тебя вид такой грозно-несчастный и усталый, что не охота рисковать. Кактусом получать, наверное, больно; лучше бы и правда розы тащил. Неловкость не отпускает, но расшаркиваний уже достаточно; ты знаешь: если мне что втемяшится в голову, легче просто смириться. Я наношу добро и причиняю радость, инквизиторство, расслабься и получай удовольствие.
— Ишимка испекла торт, — говорю аккуратно, увлекая тебя на кухню. — У нее золотые руки, очень вкусно, даже без шоколада, я ж знаю, ты не любишь. А еще есть печенье, ну это классика, она его на любой праздник делает…
Стаскиваю куртку с плеч, небрежно смахиваю ее на рогатую вешалку. Раскаленная кожа пахнет табаком и кофе. Ты хмуро поправляешь растрепанный куцый хвостик; вот ведь чучело, думаю я устало-счастливо, хоть бы в свой день рождения причесался нормально. Ты, кажется, и не смотрел с утра на дату, когда на работу собирался: что нормальному человеку двадцать первое декабря, то инквизитору время писать годовые отчеты — и ничего больше.
Сам я никогда не праздновал, ни смерти дату, ни рождения, ничего другого; давно уже отвык от человеческих традиций, а в Аду таких просто не было. Но тут дернуло что-то, случайный взгляд на висящий на стене календарик с кошаками, пока тебя в Петербурге носило с отчетностью. Один несчастный вечер, в который можно забыть о работе, забыть обо всем, инквизиторство, разве это так много?..
Ишим — только этого и ждала — выпархивает из кухни миленькой бабочкой, щебечет поздравления, кружит вокруг, взбивая пышную юбку, специально по случаю надетую. Торт такой же, как и она: воздушный, сладкий до невозможности, без свечей, правда, тут мы решили немного отойти от традиций. Кара — тоже здесь, куда без нее — украдкой разливает виски, пододвигает мне рюмку, пока Ишимка занимается чаем. Они предлагали устроить праздник в замке гвардейском — нашим только дай повеселиться, напиться, удариться в танцы, — но я настоял на своем. Я вообще вцепился в этот день всеми когтями и клыками, желая выставить напоказ нашу человечность.
— Вкусно, спасибо, — вежливо говоришь, немного на автомате, но все равно совершенно искренне.
Ишим смеется, протягивает еще кусок — кусище — своего торта на тарелочке, умиленно улыбается, и у меня ненадолго екает что-то в мертвом сломанном сердце: все до того хорошо, что похоже на сон, на ебанутую параллельную реальность, в которую дали заглянуть одним глазком, — мир, в котором нет ни войн, ни ненависти, в котором вообще ничего нет, пусто… А ты растерянно смотришь: не веришь, что все это для тебя соорудили, а чего тут, казалось бы, маленькая кухня на задворках Ада, накрытый стол, четыре чашки… Мы по-простому, господин инквизитор, чем богаты… Ты, так же, как и я, глубоко вдыхаешь, ловя запах свежего печенья и чая, пряного на вкус. Ты чувствуешь, что оказался дома, и потому на лице медленно проявляется улыбка; за этим по-настоящему приятно наблюдать.
— Войцек, да отомри ты, поставь свой кактус куда-нибудь, — смеешься расслабленно. — На подоконник вон. Смотри, как красиво. Только поливай сам, а то я забуду… Его вообще надо поливать?..