— Тебя — сильнее всего.
***
Один убитый Господь, наверное, ведал, почему вдруг люди решили дарить друг другу вырезанные из бумаги сердца. Как казалось Каре, сердце врага, настоящее, принесенное в дар, гораздо ценнее, оно яснее выражает все чувства. Смотри, я пойду и убью для тебя любого — языческая и дикая честность. Оно реальнее, чем поделки из картонки, что вышвырнут на следующий день.
Когда-то Влад шутил, что с Кары станется притащить Ишим чьи-нибудь чужие руку и сердце. Войцек вечно над ней издевался, не понимающей безумных людских обычаев и клятв. Но в этот раз Кара делает все правильно и прилично, покупая Ишимке большую коробку с шоколадками в виде алого сердца, перевязанного ленточкой.
Расчет верный: сластена Ишим в восторге, цапает уже третью конфетку и счастливо улыбается, сидя на кровати. Кара разливает шампанское на два бокала. Губы у Ишим сладкие-сладкие от лучшего шоколада.
***
— Уже только сам черт поймет, кем он был, инквизиторство. Говорят — военным врачом во времена одного из самых жестоких римских императоров. Солдат, недоношенный ребенок войны, которому совсем нечего терять, безропотно умрет за идею, за родину, за своего владыку, повелительно взмахнувшего рукой и начавшего кровопролитнейшую войну; император запретил им жениться. И этот лекарь венчал их тайно, в ночи, точно злейший преступник. Он, наверное, лучше всех понимал: ходил с ними в бой, знал, что человек, который сражается за женщину, ждущую его дома, за светлый ее образ, готов биться, пока оружие держат руки, а потом — по-звериному рвать врага зубами и выгрызать им трахеи. Когда вокруг грязь, кишки наружу и роящиеся мухи, когда ты различаешь только алое мясо и белые кости, когда выворачивает от запаха паленой человечины, нужно что-то, за что получится уцепиться, чтобы не сойти с ума. Надежный якорь, который удержит; нить, что ведет из лабиринтов безумия. Я знаю, каково это, инквизиторство. И он тоже знал. Потому не боялся справедливо карающей длани, что обрушилась на него. Императоры не любят, когда им перечат.
Голос рокочет, мурлычет, слушать приятно, сразу сон натекает. Влад, кажется, поправляет ему взлохмаченные волосы или просто так касается, и у него вовсе нет сил, чтобы шипеть на него; Ян не может сказать ему, чтобы убрал свои наглые лапы.
— Спишь, что ли?
— Угу.
— А я ведь распинаюсь тут, — сердито и напоказ ворчит Влад. — Чуть не в самом важном признаюсь, а он, понимаете ли, спит. Совсем никакой совести у человека, ну вы посмотрите.
— Да знаю я все, что ты там признаешься, — сонно ухмыляется Ян. — Так что, его, святого Валентина, казнили?..
— Да. Совершенно безжалостно и без сомнений. Была там, правда, чудная история про слепую дочь генерала, которую безутешный отец привел к Валентину перед казнью, наслышанный от спасенных солдат о почти магической его силе, кланялся в ноги и умолял, рыдая, исцелить глаза его любимой дочери…
— Прозрела?.. — выдыхает Ян шепотом. Смыкает слипающиеся веки, представляет на мгновение, каково это, — всю жизнь в темноте жить. Вздрагивает, вжимаясь в плечо Влада.
— Прозрела. Как только казнили Валентина. Открыла оставленное им письмо и увидела вложенный в него цветок, вдруг замерла, заплакала, понимая, какое же это счастье — просто видеть что-то невыразимо прекрасное… Красивая сказка, инквизиторство?
— Угу… Влад, знаешь, какая у меня самая любимая фантазия?
— Ну-ка? — живо интересуется он.
— Ты, молчащий дольше пяти минут. Просто молчащий! С закрытым ртом! — тут же вскрикивает, хотя Влад даже не пошевелился. — Посиди тихо, ты удобный…
Диван мягкий, кожаный, поскрипывает. Кто-то когда-то на него кофе пролил, до сих пор пахнет — может, и Ян сам. Но ему странно, по-домашнему уютно, что невозможно двинуться с места; он, убаюканный мягким голосом Влада, уже ничего не соображает.
— Когда вы спали последний раз? — спрашивает Аннушка, заглядывая в кабинет.
— В прошлой жизни, — бормочет Ян.
Влад теплый — вот удивительно. Хотя руки все равно прохладные, но это он просто с мороза и без перчаток, конечно же, потому что перчатки для слабых. Он утыкается носом ему в плечо, совершенно не заботясь о том, что подумают остальные, поддаваясь мягкой дреме запросто.
— Инквизиторство, а пошли в кино, — вдруг предлагает Влад — и что-то Яну подсказывает, что прошло самую чуточку больше пяти минут. — Кара хвастается, как замечательно провела день с Ишимкой своей ненаглядной. А еще там боевик классный, про шпионов что-то…
— Не надо в кино, лучше в цирк, — окончательно засыпая, шепчет Ян. — Вся моя жизнь — ебаный цирк с конями…
И он ни на что его не променяет.
========== земля обетованная ==========
Комментарий к земля обетованная
Спойлеры к Буре!
Подарок для Бромки (https://ficbook.net/authors/1119896)
Моя Габриэль и его Улир.
ответ на: https://ficbook.net/readfic/3962945/18784282#part_content
*оба героя погибли по сюжету наших работ и оказались на Истоке - местечке вне Кареона, где погибшая душа может пройти перерождение, стоит окунуться в озеро. только Габриэль и Улир в горах подле озера пытаются жить.
Габриэль часто думала, что после смерти не будет ничего. Распятая на кресте, она готова была встретить Бездну, смирилась с ней, не собиралась спорить, когда ее захлестнул бы беспросветный вечный мрак. Она была готова умереть, глядя на создающееся будущее места, которое она полюбила всем сердцем.
Но после смерти были горы и чистое студеное озеро; была небольшая сторожка со скрипучими ступенями и полами, в которой терпко пахло смолой и свечным воском. Укромный тихий уголок, в котором можно спрятаться от всех миров и их шумных обитателей. А еще после смерти был Улир из Вензена, полуэльф, командир сгинувшей пятьдесят шестой роты — Габриэль слышала эту историю сотни раз.
Иногда она задумывалась, почему еще слышит, видит и чувствует, почему различает запахи солнечной летней земляники, что приносит в плетеной корзине Улир, почему сладость растекается на языке, почему сердце колотится, когда она летит на поющих, надрывающихся крыльях, вцепясь в крепкие плечи Улира. Задумывалась, останавливалась и глядела на Исток, щурилась, точно пыталась разгадать все его загадки. Ей казалось, Хранитель ей когда-то благоволил, потому и позволил тут остаться, ускользнуть от гильотинного лезвия судьбы. Она не знала ответа и боялась спрашивать.
Думала, нарушит хрупкую, странную магию, и все исчезнет в дымке. И вечное, выдуманное ими лето, и тихий домик, и Улир. Габриэль вовсе не нужны были такие разгадки.
***
Однажды Улир выстругал ей свирель, старательно обтесывая дерево, чтобы она не занозила тонкие губы. Она не просила его об этом — сам как-то догадался. Мысли были как крылья, общие, растекшиеся в густом теплом воздухе. Им хватало пары жестов, чтоб друг друга понять, и вот она уже играла, к губам прижимая теплую свирель, чувствуя, как ноет горло, как перебегающие по отверстиям пальцы неловки, а протез запястья, которым она удерживала инструмент, грубо и жестко держит, почти ломая. У нее было достаточно времени, чтобы привыкать и учиться.
Габриэль играла увлеченно. Ласковая мягкая мелодия струилась живо, разбивая мертвую тишину. На коленях у нее лежала голова Улира; он щурился, как большой кот, снежный барс, вслушиваясь в пение свирели. Слушал ее каждый клочок этого удивительного мира, каждая травинка, пригибаемая книзу невидимым, воображенным ветром, внимали горные хребты над их головами, зазубренные и темные. Не отрываясь от игры, Габриэль могла видеть, как в озеро соскальзывают тонкие фигуры. Словно невольные крысы, повинуясь ее незатейливой песенке, уходили с макушкой под воду, чтобы никогда не вернуться, и она не прекращала игры, охваченная опасным удовольствием.
— От таких песен и камни пойдут в пляс, — тихо улыбнулся Улир, когда она ненадолго умолкла, хватая ртом воздух, жадно упиваясь им. — Ты порезалась.
Она утерлась небрежно, тыльной стороной ладони, лишь мельком глядя на ало-рубиновые разводы. Отвечать ничего не хотелось — Габриэль выдохнула все с музыкой. Вечер был прян и долог. Они лениво следили за бесконечным небом и отблесками на нем.
— Одинаковый мир, — вздохнула Габриэль. — Здесь ничего не меняется… А у нас, может, весна началась в мире людей.