Она всегда помнила, что могла бы оказаться во мраке, и не было бы ни света, ни озера, ни Улира у нее на коленях — настоящего, как будто живого. В задумчивости Габриэль перебирала ему стриженные ей самой волосы, неровные пряди, забавно дергающиеся острые уши. Улир косил глазом, но ничего не говорил.
— Нет, не одинаковый, — шепотом выдохнул. — Ты его раскрасила, разве не слышишь? Здесь почти никогда не поют птицы, а теперь мне на мгновение показалось, что я их слышу. И небо — гляди. Цвета другие. Каждый день что-то меняется, Габриэль, приходят и уходят эти бесконечные люди и эльфы, солнце светит не так, как вчера. Завтра мы придумаем что-нибудь еще, и все будет иначе.
— Опять пойдем прыгать с обрыва? — рассмеялась она.
Запуталась пальцами в волосах, чуть почесывая, точно зверя. Больше всего она боялась скуки, которая накроет, когда они исчерпают все безумные выдумки.
— Пряди длиннее стали, — проговорила Габриэль. — И табак твой растет, и… когда мы прыгаем, я слышу, как у тебя сердце стучит громко-громко — или это у меня… Значит, мы живы, Улир?
— Живы, Габриэль, — устало откликнулся он. — Сыграй еще.
***
Габриэль видела благословенный Эдем собственными глазами, наблюдала, как человек делает первые неловкие шаги по его кустистым зарослям, но почти готова признать этот уголок в горах землей обетованной. Один ее Рай сгорел, чтобы она узнала новый, — эта мысль, засевшая в голове, была странно логична. Их личный Авалон — и яблоками пахнет так неуловимо…
— Может, я хотел, чтобы ты была, — проговорил Улир. — А ты хотела, чтобы был я.
— Но мы ведь не знали друг друга, — удивленно напомнила Габриэль. Почесала выгоревшую на солнце бровь — почти до белизны.
— Это ты так думаешь.
Она сидела на крыльце, неловко делая самокрутку, пока он, засучив рукава рубахи, деловито возился в разбитом рядом огородике. Габриэль отвыкла от недешевых сигарет и сверкающей золотом зажигалки с выгравированным крестом, которую она с греховным удовольствием совала под носы демонам. Нет, обновленный Эдем вынуждал жить дикарями, лишенными цивилизации…
Улир, любовно глядя, обходил свои заросли табака, поглаживал растения по чуть бархатистым листьям, точно по кроличьим ушам. Габриэль размышляла спокойно: однажды они захотят рассаду цветов, похожих на те, что на поле под обрывом. Кусты дикой колючей малины, усаженные в ряд. И кроликов, пожалуй, тоже. Кто знает, на что еще способен Исток.
У Улира черная земля была под ногтями, в руках — миска с водой. Она наблюдала за ним с тихой улыбкой, постигая сложную науку создания самокруток. Думала: вот какой он, настоящий Рай. Не то подобие, что построил Михаил, золотое, жужжащее, словно улей, погрязшее в грехах, которые они клялись вычищать. Рай — это спокойствие. Солнце, скользящее по воде, стекающее за горизонт. Звенящая тишина. И Улир, воркующий что-то над саженцами: Габриэль как-то обмолвилась неуверенно, что растения все понимают, точно как дети, а он и рад стараться.
***
Перья начали выпадать, как и всегда, в одно время. Габриэль ничуть не удивилась, небрежно стряхивая их, налипшие на щеку во сне: она разворачивала четыре крыла на ночь, укрывая их обоих, спящих бок о бок, как будто бы тяжелым пуховым одеялом. Она-то небрежно фыркнула, а Улир испуганно замер, глядя на нее широко распахнутыми глазами, растерянный и почти, наверное, поверивший, что она загибается, точно сильная хищная птица в неволе.
— Линька, — смущенно и немного стыдно пробурчала Габриэль, пряча глаза. — Летать пока нельзя. Только не прыгай без меня…
Он расчесывал ее крылья, выбирая лишние, отжившие и выпавшие перья, бережно вынимал. Черные гладкие перья устилали дощатый пол, а Габриэль жмурилась и не хотела на них смотреть: еще помнила их белоснежными и чистыми, нетронутыми темнотой Ада. Но открывала глаза, увлеченная очередной историей, которую рассказывал Улир: у него их было тысяча и одна, и это лишь сегодня. Без малейшего омерзения он копался в ее крыльях, зарываясь пальцами в мягкий пух и улыбаясь, точно радостный ребенок.
Поддавшись порыву, Габриэль заткнула одно перо ему за ухо, неровно, неловко — оно вот-вот должно было выпасть. Среди лохматых темных патл Улира перо смотрелось как будто к месту, точно должно было там расти.
Ей было так легко и тепло, что Габриэль рассмеялась в голос. Вздрогнула, отвыкшая от своего смеха. Представила его, крылатого и счастливого, и сердце пропустило удар.
— Будешь как индеец! — по-детски, забываясь, воскликнула Габриэль. — Вождь краснокожих! Смотри, как обгорел снова…
— Кто? — изумленно нахмурился Улир.
И оставшийся день они лежали в траве, глядя высоко в облака, и Габриэль рассказывала и рассказывала, захлебываясь словами, не способная остановиться, а Улир слушал ее внимательно и молчаливо и пера из-за острого уха не вынимал. Про трубку мира ему особенно понравилось.
***
Когда ничего уже не оставалось, они разговаривали — просто сидели бок о бок часами, глядя вперед, на горные пики или поблескивающее озеро. Библейские притчи и истории, что травили в караулках гвардейцы, мешались с рассказами о Кареоне. Они знали миры друг друга так хорошо, как будто жили в них много лет. В них обоих было слишком много воспоминаний о горе и крови, о воющих на пепелищах и солдатах с пустыми глазами. Ни на единый миг они не забывали прошлого, хотя пытались, искренне желали забыть. Где-то их помнили героями, и чужая память не давала покоя.
В мире людей была весна, а Гвардия маршировала по Аду; Кареон трясся от новой силы, уничтожавшей все на своем пути. Люди и нелюди одинаково сражались за свои идеалы и умирали из-за чего-то. Миры жили где-то там — без них. Они могли бы рискнуть и вернуться, утопнуть вместе с многими другими в озере, захлебнуться новым отчаянием и полной потерь жизнью. Их второй шанс был иным.
Впервые за все время они чувствовали блаженное спокойствие. А большего им было и не нужно — разве что, стремительный полет с обрыва вместе.
========== со стороны ==========
Комментарий к со стороны
По заявке с аска: как Гвардия узнает об отношениях инквизиторов. От себя добавлю, что они совершенно не умеют скрываться и безбожно палятся, поэтому все было довольно просто.
Таймлайн - тот самый отрезок времени между первой и второй частями “Tempestas adversa”
Ишим
Когда начинается война, она не до конца в нее верит, отказывается просыпаться из сладкого сна. Часть ее навечно привыкает к спокойствию за те несколько лет, что они выкупили у ангелов ценой золотой крови и великого пожара; Ишим знает, что весь гудящий Ад сейчас чувствует то же, что и она, словно родной мир сжался и воплотился в ее маленькой душе. Она не хочет снова возвращаться в то ощущение ужаса, когда и на небо-то страшно голову поднять, но идет за Гвардией.
Потому Ишим старается цепляться за житейские мелочи, помогает гвардейцам, потому что мало каким советом способна поддержать Кару и Вельзевула: она ничего не смыслит в военном деле. Зато утешить Ишим способна всегда, она привычно улыбается и говорит что-то ободряющее, пока они бегут на Девятый и сражаются за холодный враждебный круг. Наверное, по-настоящему им никто и не сопротивляется… Понемногу устанавливается их повседневность, в которой Гвардия вынуждена ужом вертеться, закрывая границы круга и попутно выбивая с него все войска Люцифера. Здесь уважают грубую силу, потому проблем с бандами не выходит, а куда сложнее — выжить в суровом холоде.
Ишим наблюдательна — этого у нее не отнять. Еще когда в ночи они ворвались в Ленвис верхом, когда сияли отблески пожаров и на улицах шли короткие схватки местных с легионерами, она видела, как Ян с Владом как будто оторваться друг от друга не могут. Они и раньше везде мелькали вместе, но сейчас это другое. Они избегают касаний, но стоят так близко, что кажется, не растащить. Им достаточно пары взглядов — и Ишим никогда не видела, чтобы общались глазами по-настоящему, а не в романтических историях, но инквизиторам… нормально. Они общаются точно так же, как и год до этого, но во взглядах, обращенных друг на друга, таится и расцветает что-то слишком нежное и хрупкое для этого круга и этой войны. Но они стерегут свои секреты лучше псов, и Ишим остается лишь гадать по недокасаниям и полувзглядам.