Петер обмахивался полой куртки. Пот прочертил пыльные дорожки на его лбу, на щеках, на шее.
Наконец, Кат решился.
– Надо бы наведаться кое-куда, – сказал он.
В кармане плаща ждал своего часа ивовый прутик, подаренный градоначальником после встречи в ратуше – кусок обычной ветки, длиной три вершка, с обломанным расщеплённым концом.
Кат показал Петеру прутик.
– Якорь, – сказал он. – Это чтобы вернуться на наш свет.
– Он с Китежа, да? – Петер взмахнул пушистыми ресницами.
– Да, – сказал Кат. – Хватайся за руку. Обратный переход сложнее. Нужна кровь. Моя.
Он зажал в кулаке градоначальников подарок, подождал, пока Петер уцепится за предплечье, и достал из-за отворота плаща булавку.
Уколол палец.
Выдавил розовато-белую каплю крови на прутик и закрыл глаза.
– А мне что делать? – начал было Петер. – Ой!
Пустынный жар отступил. Кожу на лице обдало морозным ветерком. Под ногами захрустел снег.
– Ой, – повторил Петер. – Уже вернулись.
Кат открыл глаза и снял очки.
– Тактильный контакт, – сказал он, пристраивая булавку обратно под лацкан. – Пока ты со мной, больше ничего не надо делать.
– Ладно, – Петер поёжился от холода, натянул куртку и застегнулся до горла.
– Мироходец, – продолжал Кат, – способен взять в Разрыв всё, что может на себе унести. Но не живого человека. Живого – только другого мироходца.
– Понял, – Петер покивал. – А когда я… ну, сам буду?
– Потом. Когда-нибудь.
Петер вздохнул, удовлетворившись сказанным.
Кат огляделся.
Ивовый прутик сработал как надо.
Они стояли у речной излучины, на берегу, где ветром намело твёрдый слой наста. Из-под укрывавшего реку льда торчали бурые стебли засушенного на корню рогоза. Чуть дальше, слева от Ката и Петера, виднелась ивовая роща – сплетение голых веток и кривых стволов, откуда, наверное, и был родом прутик-якорь. Ещё дальше спала под снегом равнина, холмистая, белая, усеянная тёмными пятнами таких же рощиц и перерезанная оврагами. Над всем этим висело скучное, полное серых облаков небо.
В общем, если смотреть влево, это был обычный зимний пейзаж.
Справа…
– Ох, мама, – сказал Петер. Не на божественном языке сказал, по-своему, но Кат понял.
И внутренне с ним согласился, потому что справа находилось нечто совершенно невозможное.
В полусотне шагов от излучины лёд на реке обрывался – ровно, как гигантским ножом срезанный. Точно так же обрывалась и линия снега, обнажая бледную прошлогоднюю траву, которой была укрыта полоса земли шириной не более сажени.
За ней начиналась пустыня.
Пепельно-серые дюны – точно такие же, как в Разрыве, только поменьше. Обломанные, скрюченные остовы деревьев. Редкие россыпи валунов. Почти доверху занесённое песком русло реки.
И чёрные, зубчатые руины домов вдали.
«Полтораста квадратных вёрст, – вспомнил Кат. – А эти развалины, видимо – село Вершки. Да, дерьмовое дело».
– Вы утром рассказывали, – сказал Петер хрипло. – Это то, с чем вас просят справиться? Разрыв, который прорвался в… ваш обычный мир?
Кат не ответил. Он смотрел в небо над пустыней. Там мог бы оказаться небосвод Разрыва, голубой по краям и раскалённо-белый в зените. Могли бы нависать слоистые, привычные для Китежа облака, полные дождя, или снега, или чего-то среднего, ледяного и мокрого одновременно. Кат не удивился бы даже, обнаружив там яркую тропическую синь, какую он видел во многих мирах, где обитали люди, привычные к жаре и фруктам – и готовые задёшево продать эти самые фрукты пришедшему с другого света курьеру.
Но над иссушенной землёй реяли багровые комковатые сгустки – тучи не тучи, дым не дым, а непонятно что. Будто в полную воды чашку плеснули бычьей крови, и кровавые слои, не спеша перемешиваться с водой, плыли, клубились, распускались. Над границей между пустыней и снежной равниной багровое месиво словно бы утыкалось в незримый барьер, где, шевелясь, как живые, собирались тёмные бахромчатые ленты.
И этот барьер двигался вперёд – еле заметно, но неуклонно. Вместе с ним перемещалась и граница на земле. Снег подтаивал, в мокрую траву обваливались ноздреватые комья.
– Сюда идёт, – прошептал Петер. – Сударь Демьян… Видите?
Кат кивнул. Велел: