— Пойдемте слушать радио, — приглашает Шевченко. — Уже без десяти девять, сейчас начнут наш концерт…
Давно слышна где-то вдали музыка, голос диктора. В сумерках быстро пробираемся по лесной тропинке среди елей. Музыка все громче и громче.
На поляне больше сотни человек полулежат и сидят на траве, отмахиваясь от комаров. Огоньки цигарок мелькают то там, то здесь, прикрытые ладонями. Майские жуки хрустят под ногами и с размаху бьют в лицо.
— Знакомьтесь, это Лиза, это Вероника — наши сестры. Игорь Николаевич Сербии — наш редактор. Наш кинооператор — Михаил Моисеевич Глидер…
Громкая музыка, разговоры, шутки, смех. Не успеваю запоминать имена, отчества новых знакомых.
— Внимание! Говорит Москва. Московское время — двадцать один час. Передаем концерт для украинских партизан, — доносится голос из репродуктора.
Многоголосый, одобрительный гул на поляне.
Словно первый раз в жизни я слышу радио, как будто чудо происходит. Полторы недели мы пробирались по тылам врага, и вот, совсем рядом, родной голос Москвы, голос, обращенный именно к нам. Свободный, громкий голос Москвы. И так звучит он сейчас по всему миру. Звучат старинные украинские песни в великолепном хоровом исполнении. Становится совсем темно в лесу. Множество людей кругом. Но где Бондаренко, Кравченко, Каленик? Почему их не видно?
«…Внимание! Говорит Москва. От Советского информбюро. В течение двадцатого июня наши войска вели бои с противником».
В густой темноте возвращаемся в палатку. Теплая пасмурная ночь. Погода не летная, но все же нельзя разводить костров, зажигать свечей, фонариков.
Сидим в палатке на соломе втроем — я, Кривцов, Шевченко — и говорим, говорим, никак не можем расстаться. Я рассказываю о Сибири, о Москве, о перелете через линию фронта, о нашем путешествии по Волыни. Едва различимая женская фигура появляется во мраке.
— Це ты, Варя? — спрашивает Шевченко.
— Це я.
— Що ты?
— Принесла вечерять докторам.
Она протягивает мне и Кривцову по кружке молока и по куску мягкого хлеба.
— Вы еще не спите? Гнедаш здесь? — раздается голос Федорова.
— Здесь, здесь, Алексей Федорович…
— Как вы устроились?
Он ощупывает в темноте палатку, ветки на земле.
— Не очень-то уютно. Завтра дадим вам палатку получше, — говорит Федоров и садится с нами на землю. — Вот видите, доктор, немцы хотят отбросить нас на сто лет назад, хотят заставить нас вести полудикое, животное существование. А мы и в лесу остаемся коммунистами, советскими людьми, и не только воюем, но совершенствуемся, продолжаем строить коммунизм. Конечно, трудновато, но теперь уж, я думаю, не так долго остается поработать, чтобы кончить войну. Последние перекаты. Вы не бывали на Днепре, когда там были пороги? Я вырос в Днепропетровске, в Лоцманской слободе, много раз приходилось видеть, как ведут плоты через пороги. Люди стоят на бревнах, вода ревет, захлестывает по колена, по пояс, а то вдруг плот выскочит из воды, как лягушка, прыгнет в воздухе. И тут важно не только самому устоять, а весь плот чувствовать во всю его ширину, от начала до конца, всем существом своим чувствовать и вес плота, и скорость его, соседа справа и слева. Вот и мы сидим с вами сейчас на таком же плоту…
Федоров встал:
— Ну, ладно, спокойной ночи! Хорошо еще, что комаров нет.
Петро Каленик возвращается к своим
Рано утром просыпаюсь от возгласа:
— Доктор, где вы?
Голос Петра Каленика. Вылезаю из низкой палатки. Жмурюсь от света. Каленик держит лошадь на поводу. С ним вестовой.
— Де вы делись, Петро? Що я вас не бачыв учора? Копя десь добулы…
— Я до вас, доктор. Еду обратно к своим хлопцам. Федоров послал до вас, щоб вы дали медикаментов.
Он передает мне записку:
«Тов. Гнедаш! Дайте для отряда Каленика самых необходимых медикаментов и перевязочного материала, из тех, что вы привезли. А. Ф.»
Мы идем к возам. Но едва я дотрагиваюсь до мешков, откуда-то появляется Зелик Абрамович. Молча, неодобрительно он читает записку, пожимает плечами:
— Ну, конечно, сейчас мы будем раздавать направо и налево… А потом? Что это за отряд Каленика? У нас нет такого отряда…
— Это для местных партизан, Зелик Абрамович.
— Ах, для местных партизан. Ну хорошо, пусть они возьмут одну походную аптечку. Еще что? Пакеты? Пусть будет еще десять индивидуальных пакетов… И ваты? Я не понимаю, зачем вам столько ваты?