Федоров замечает мое состояние. Он подходит близко ко мне и говорит, понизив голос:
— Доктор, люди идут на тяжелое и ответственное задание. У некоторых совсем нет оружия. Мы вам дадим взамен карабин. Новый карабин!..
Молча поворачиваюсь и иду к своей палатке. Обида кипит во мне. Приношу автомат, передаю его Кравченко.
— Желаем вам больших боевых успехов!
Хочу улыбнуться, но не знаю, какой получается моя улыбка.
На поляне появляются Дружинин, начальник штаба Рванов, несколько командиров и молодых партизан.
— Отряд имени Богуна к маршу готов!
— Товарищи, помните всегда, — напутствует Федоров, — мы не казацкая вольница, мы дисциплинированные советские люди, выполняем ответственное задание партии и правительства. Мы партизаны, но у нас не должно быть партизанщины. Организованно бейте подлого врага. Слушайтесь своих командиров. Приближайте светлый час победы! За счастье наших детей, за Родину!
Бойцы уходят гуськом, друг за другом, медленно ступая, с тяжелой ношей на спинах. У передних ленты с патронами крест-накрест на груди. Эти тихие, деловые проводы без музыки волнуют больше, чем самое торжественное прощание.
— Товарищ командир! — плачущим голосом говорит молодой партизан, идя следом за Федоровым. — Когда же вы меня пошлете на задание? Товарищ генерал, Алексей Федорович, вы же мне обещали!
Молча ухожу в свою палатку.
Через несколько минут мне приносят новенький карабин. Что-то слишком уж быстро приносят! «Утешают», — огорченно думаю я.
Ночью, в темноте, выхожу на полянку. Утренняя заря сменила на небе зарю вечернюю. Предрассветный холодный воздух. Глубокая тишина, только лошади жуют неподалеку. Стонет Машлякевич на возу.
Едва различимая фигура движется около него. Это Аня.
— Аня, вы его немного поверните. Вот так. Осторожно, руку!
Он будет жить!
Солнце едва поднялось над горизонтом, но наши люди уже встали и трудятся. Вдали, около возов, Георгий Иванович что-то считает, складывает в корзину. Гречка рубит ветки, подвешивает их над операционной палаткой. Варя черпает воду в неглубоком колодце. Михайловна чистит картошку.
Вода в закопченных конических ведрах закипает над костром. Михайловна моет в тазу картошку и поет:
Что с Машлякевичем? Много сил, вероятно, потерял он за ночь. С вечера и ночью, как мы с Аней его ни переворачивали, он стонал, боли не давали ему покоя…
— Аня, как он спал?
— Ой, Тимофей Константинович! Раз пятьдесят просыпался! Я под утро принесла носилки, легла около воза, чтобы далеко не бегать, когда он проснется. И так ему худо, а тут еще комары жизни не дают! Хорошо, что в этом году их еще немного!
Над телегой, где лежит Машлякевич, разбита небольшая палатка, она прикрывает от солнца, немного задерживает ветер, прикрывает на случай дождя, но не спасает от утреннего холода и комаров.
— Машлякевич, вам холодно?
Он отрицательно качает головой. Чуть-чуть. И морщится. Даже такое движение усиливает его боли. Светлые глаза его смотрят на меня с тоской.
Георгий Иванович приносит крынку парного молока. Аня осторожно, понемногу вливает молоко через резиновую трубку в горло раненого.
— Приготовим сегодня компот и молочный манный суп. Чай лучше давать с сахаром или с медом? — спрашивает Горобец.
Через полчаса идем с носилками брать Машлякевича на перевязку. Около его воза любопытные.
— Товарищи, не толпитесь, вы же тревожите его!..
Партизаны молча расходятся. Только женщина и девочка остаются около воза. Девочка плачет. Ей лет десять. Тонкие ручонки, босые загорелые ноги. Молодая черноволосая женщина с ужасом глядит то на меня, то на раненого.
— Доктор, он умрет?
Она спрашивает это, не понижая голоса, словно Машлякевич уже умер.
— Кто вы?
— Я его жена, а это его дочка. Скажите правду, доктор, он умрет?
— Откуда вы взяли? Почему умрет?
— Он ничего не говорит. И как будто плохо узнает нас. Сам повернуться не может. Я учора бачыла, худо, худо ему! Думала, может, сегодня будет лучше. А сегодня еще хуже. Блинчиков напекла ему, не ест, даже не берет. Хочет что-то сказать и не может, только плачет.
— Не расстраивайтесь и не волнуйте его. Будет ваш муж снова ходить, говорить, воевать, работать, только не мешайте нам и ему. И еды не надо носить. Мы накормим его вдоволь.
Кладем Машлякевича на носилки. Делаем это насколько можно осторожно, однако он громко стонет. Его опускают с воза на носилки, а у него растерянные глаза человека, падающего в бездну.