Если бы не мое жгучее желание мгновенного крушения всего окружающего, способного преобразить мерзость запустения в арену упоительных катастроф, я бы, наверное, стал выражать недовольство, когда в те же двери, сквозь которые только что удалились на обед мои коллеги, не считая дремлющего на своем стуле бывшего цензора, азиат-телохранитель и еще какой-то колченогий мужчина в болотном жакете с манжетами деловито и молча внесли к нам в помещение магазина "Стереорай" два огромных, в человеческий рост, похоронных венка и установили по углам. Я вышел из-за прилавка и посмотрел на улицу. Обе урны - одна возле входа, другая у остановки 28-го автобуса, были кем-то подожжены, они пылали, испуская при этом обильный дым. Азиат и хромоножка, установив венки, теперь также молча раскрывали двери центрального входа, было видно, что они готовились к появлению каких-то гостей. Сквозняк, возникший благодаря распахнутым дверям, донес до моих ноздрей довольно приятный аромат дыма. Похоже, в урны, прежде, чем их подпалить, плеснули дорогих духов, и приличную порцию! Вдруг непонятно откуда взялась молодая женщина в черной блузке - она несла в руке черную масленку, вернее лейку, и кого-то мне напоминала. Водою из лейки она погасила пылающий в урнах мусор, и я вспомнил, на кого она похожа - на Линду Маккартни во-первых, а во-вторых, на жену Коршуна, старшего брата Азизяна, дамскую парикмахершу. Следом за нею крыльцо магазина и прилегающую к нему остановку стали заполнять наряженные во все траурное персонажи, появились даже факельщики! И, наконец, четверо дядек, похожих на испанских танцоров, поднесли гроб, который (это было мне отчетливо видно), несмотря на дым факелов и благовоний, не был пуст.
Немного погодя от собрания скорбящих, непонятно как и зачем оказавшихся в конце сентября возле магазина "Стереорай", отделилась статная фигура мужчина в солнцезащитных очках, несмотря на облачное небо над его остриженной под умеренного панка головой необычной формы. Короткие рукава его темно-темно синей рубашки позволяли видеть загорелые сильные руки, в нагрудном кармане, заполняя его как-то сексуально туго, виднелся портсигар. Он переступил порог и, несмотря на мрачную сцену за его спиной, растянул свои тонкие губы пластикового утенка и улыбнулся. Улыбка была адресована мне. Он, прочитавший за свою жизнь только три книги, я знал какие - "Остров Сокровищ", "ЦРУ против СССР" и "Молль Флендерс", был похож на военного журналиста, на писателя-авантюриста. Но это был не писатель, это был Азизян.
Разумеется, он изменился за те 7-8 лет, что мы не виделись, кожа стала грубее и темнее, туловище сделалось более плотным, волосы, прежде неровно падавшие на его паталогический лоб, как у Бориса Карлова в роли Монстра, были теперь тщательно подстрижены. Ощупывая его лицо глазами, я, наконец, обнаружил то, что ожидал найти - шрам на левой щеке в виде рунического знака "одил", след от железного крюка, на котором ему довелось провисеть некоторое время после падения с крыши (на свое счастье маленький Азизян был гораздо тщедушнее Азизяна зрелого, и мясо его щеки выдержало вес его тельца). Шрам был на месте, но заметить его с первого раза было практически невозможно, отчасти из-за темно-кирпичного цвета кожи и отчасти из-за мимической складки, скрадывающей след от прокола. В кинофильме Бунюэля "Скромное обаяние буржуазии" у всех мужских персонажей на шее имеется сходная дырочка, но обнаружить ее можно, лишь только просматривая эту картину пятый или шестой раз, никак не раньше.
Азизян приблизился еще на несколько шагов, и я почувствовал, как и от него исходит запах тех же духов, отзывающихся шиньонами, сумочками и шляпками теток моего отрочества.
А-а, - произнес Азизян свои два междометия, обозначающие на его языке приветственный смешок, но без согласных звуков. Я тотчас же вспомнил, как одно время он говорил исключительно не "ебать", а "ебать" (ударение на первый слог) - звуки напоминали голос некоего земноводного мутанта, плюс эти вечные солнцепоглощающие очки зеленого чудовища, впитывающего и умерщaляющего солнечный свет, когда он произносил это свое "ебать".
Зачем она тебе (Донна Самер), - спрашивал у Азизяна Нападающий.
Ебать, - коротко отвечал Азизян. Сомневаюсь, чтобы он кого-либо "ебал" на самом деле. Кстати, до невероятного похожие на Азизяново "ебать" звуки издает труба в одной из послевоенных пьес Дюка Эллингтона (Hiya, Sue).
Азизян стоял спиною к толпе, и поэтому только я мог видеть его кощунственно улыбающийся ротик и слышать непристойные звуки, им издаваемые.
Привет, Шура, - сказал я, глядя на Азизяна так, как будто он поднялся со дна морского с анчоусом во рту, но голос мой прозвучал равнодушно. Такие случаи происходят, пускай им нет рационального объяснения, я имею в виду, подумаешь о ком-нибудь и он - этот кто-нибудь - уже тут как тут, является и варит воду. Азизяна видеть я был несказанно рад. Увидеть Азизяна после созерцания тошнотворных куриных тушек из золота на шеях убийц, женских задниц прыщавых ростовщиков, торговцев мерзкими наркотиками, пиздогрызов убогих иностранок, было для меня большой радостью в этот такой обыкновенный день - день моей дробленой на множество дней жизни, оцененный работодателем в двенадцать американских долларов.
Когда-то давно, году в 78-м, когда мы видели доллары только в кино, и возбуждали они нас не больше, чем собачьи соски, мы поднимались с Азиком по лестнице, ведущей в актовый зал школы №13, где репетировал со своим ансамблем Саша Навоз. Мы шли не спеша и плевали на картинки из жизни Ленина. Плевали старательно, я бы сказал ритуально. Как следовало бы плевать сегодняшним тинэйджерам на иконные изображения тонкогубого очкарика Леннона, сердитого хомяка Высоцкого, жирного борова Элвиса, тусклого рахита Сида Вишиса и прочих священных коров, убивающих революционный дух, мешающих новой волне трупаков. Отхаркивая на последний портрет Ильича обильную порцию саливы, Азизян громко и смачно припечатал: "Обвафлился!"
Эхо азизянского голоса не успело смолкнуть в лестничном пролете, как, откуда не возьмись, нам навстречу шагнул директор школы по кличке Скорпион, большеголовый боров в кофейной тройке, с рябоватым лицом. Я тогда подумал, что в какой-то степени у нас будут неприятности, ведь наши слюни текли по стеклам картинок, как струйки дождя по осеннему стеклу, за которым капитан Сережа Мельничук занимался любовью с Сашей Минько. Саша сам рассказывал, что в тот момент шел дождь, и на стадионе никого не было. Да! Но "дерик", видимо, настолько обалдел от дикости им увиденного, что просто отказался поверить своим глазам и прохилял мимо нас с Азизяном вниз, не сказав ни слова.
И это только одна история из длинного и скабрезного ряда наших с Азизяном кощунств, глумлений, надругательств и диверсий. Его двуличная гомофобия в сочетании с порочностью и похотливостью (когда Азик возникал в окне своей детской спаленки с немецким полевым биноклем в одной руке и дымящимся хуем в другой, в доме через дорогу начинали гаснуть окна! Он причинял обывателям столько же неудобств, сколько в военное время стальные птицы толстого Германа), вкупе с моим восточным садизмом делали нас образцовыми вольными партизанами Люцифера в сонной, свернутой желеобразными, издающими вонь кольцами действительности, в мире добрых людей.
Действительность подражает искусству - сначала придумывают греки Илиаду, а потом обнаруживается Троя, Эдгар По в своем стихотворении Улалюм говорит о горе Вайанек, что стоит в том месте, куда дует северный ветер Борей, и этою горою оказывается вулкан Эребус в Антарктике. Так и в случае с Азизяном - это не фамилия, а совершенно иррационально придуманная мною кличка. Он не армянин. Но как только мы начали называть Азизяна Азизяном, сразу же в его облике появилось что-то армянское, от эдакого революционера-террориста времен легендарного Камо. Дядюшка Стоунз по своему обыкновению отреагировал на прозвище Азизяна стихами, которые напевал на мелодию одной из песен группы "Слейд", начинавшей тогда уже выходить из моды. Кажется, эта песня называлась "Я не так наивен". Вот что пел дядюшка Стоунз: