Когда он, намереваясь пойти гулять, вышел на лестницу и наткнулся в сенях на иностранного доктора, просящего гостеприимства, он, должно быть, заговорил с ним и пригласил идти за собою, потому что полное и ясное сознание окружающего вернулось к нему только в саду, когда он шел по дорожке, по которой имел обыкновение ходить. Рядом с ним шел доктор Шенинг. Они разговаривали.
Как это случилось, что вот они очутились вместе, в саду, разговаривая, — старый князь отчетливо не помнил, хотя и понимал, что особенно удивительного тут ничего не было: он вышел сегодня в первый раз из кабинета, утомленный физически и нравственно. Весьма естественно, в первую минуту он мог почувствовать некоторую слабость, затмение и не помнил, что и как говорил. Потом свежий воздух отрезвил его, и он пришел в себя.
Как бы то ни было, но доктор был рядом с ним и держался так уверенно и просто, как будто так и следовало тому быть.
Князь поверил его убежденному виду и подумал только про себя: "Гм… плохо дело; видимо, старость приходит, если ж я забывать стал".
Разговор у них шел по-немецки…
— Прекрасно у вас здесь! — хвалил доктор князю его сад и цветник.
Это, видимо, доставляло большое удовольствие Андрею Николаевичу, который был в сущности очень рад поговорить теперь с лицом совершенно посторонним. Доктор, случайно заброшенный в Проскурово и конечно совершенно чуждый всему, что здесь произошло три дня тому назад, являлся вполне таким лицом. Кроме того, бывают люди, в обществе которых чувствуешь себя лучше, сильнее и крепче, словно они электризуют вас исходящими от них симпатическими токами. И доктор Шенинг был именно таким человеком, и в его обществе Проскуров чувствовал себя лучше.
Он, стараясь отвлечь свои мысли от надвинувшегося на него и заполнившего его беспокойства, показывал доктору цветник и высказывал предположения о том, как он разобьет клумбы в будущем году и как это будет еще красивее, чем теперь.
— Да, — согласился доктор, — при желании, разумеется, все можно сделать, хотя ваши клумбы так хороши теперь, что едва ли мыслимо распланировать их еще лучше.
Князь приостановился и взглянул на доктора из-под своих седых нависших бровей.
Когда человек поглощен чем-нибудь, ему кажется, что разговор затрагивает именно его больное место; так и теперь князь видел, что, несмотря на его старание говорить о совсем посторонних его горю вещах, все-таки сейчас же дело зашло о "неисполнимости желаний", то есть о том, что составляло самое суть его несчастья.
— Да, но вот говорят, что если сильно желаешь чего-нибудь, то оно непременно сбудется, — ответил Андрей Николаевич (говорил уже не о цветнике, но о том, о чем мучительно думал в продолжение трех последних дней).
Доктор в свою очередь пристально поглядел на него и, улыбнувшись, произнес:
— Дело в том, что нужно у_м_е_т_ь желать, нужно знать, каким путем направить волю свою, и тогда это замечательное наблюдение опыта явится непреложною истиной, в противном случае произойдет совершенно обратное, и человек вечно будет встречать все, идущее вразрез его желаниям, и никогда они не удовлетворятся. Муки Тантала — не простой, бессмысленный миф, не сказка, придуманная для забавы детей. Нет, это, может быть, — одна из аллегорий важнейшего откровения… Человек, неспособный управлять своей волей, обречен на то, что вода будет сама, как у Тантала, убегать от его горячих, жаждущих, воспаленных губ.
Волнение снова охватило князя, но он с радостью ощутил, что это не было волнение гнева.
— Уметь желать, уметь желать! — повторил он. — Но хорошо сказать это, а как выполнить? как научиться этому?
— Жизнь научит.
— Ну, а если есть люди, которые в продолжение всей жизни не могли научиться этому?
— Значит, в их жизни не было ничего такого, чего бы им следовало ж_е_л_а_т_ь по-настоящему, значит, судьба сделала все, чтобы они были счастливы, и желания их были излишни, не нужны… себялюбивы…
Это последнее слово Шенинга, как каленым железом, обожгло Андрея Николаевича, но, к его удивлению, этот ожог имел целебное, успокаивающее свойство.
— А разве могут быть желания не себялюбивые? — спросил он…
— Не только могут, но они должны быть, — ответил доктор.
Князь задумался.
"Да, — словно заговорил в нем какой-то внутренний, вдруг только что пробудившийся голос, — неожиданность изменит твои расчеты, и судьба разрушит твои планы, если не положить конец страстям, конец себялюбию… Ты веришь в свою силу, а, глядишь — камешек, попавшийся на твоей дороге, сильнее тебя… И так во всем".
И этот тайный голос был результатом всей жизни князя. Он это почувствовал теперь.
Они продолжали идти молча, обходя во второй уже раз большой цветник. Флигель, где жил Карл, был направо от них. Они подошли к флигелю. Князь вспомнил про Эйзенбаха, а также сообщение слуг о том, что молодой человек болен.
— У меня тут больной, — сказал он, указывая на флигель и, видимо, желая дать понять доктору, что хочет его оставить на некоторое время, чтобы зайти к больному.
— Может быть, я могу быть полезен? — спросил Шенинг.
Князь недоверчиво взглянул на него и наконец решился спросить:
— Так вы… вы действительно — доктор?
Шенинг опять улыбнулся той уверенною улыбкой, которая удивительно шла его непоколебимому спокойствию и выдержанной, полной достоинства, манере держать себя.
— С какой же стати я говорил бы вам неправду? — ответил он и назвал известную немецкую академию, давшую ему ученую степень.
Имя академии окончательно убедило князя.
— В таком случае зайдемте вместе, — пригласил он.
XVI
МНИМОБОЛЬНОЙ
Карл со своей постели мнимобольного видел через окно, как против его флигеля остановился старый князь вместе со странным гостем, появление которого так напугало Торичиоли, что тот вернул ему его расписку и вдруг отказался от задуманного плана. Карл видел также, как они поговорили с князем и потом вместе повернули во флигель.
"Зачем он ведет его ко мне?" — удивился барон.
В первую минуту он решил было поскорее одеться, чтобы выйти к князю, но сейчас же передумал это, потому что лучше было, если Андрей Николаевич воочию убедится, что он действительно болен и лежит. И Карл постарался придать лицу как можно больше уныния и грусти, полузакрыл глаза, натянул на себя одеяло и, в знак своей слабости, склонил голову на сторону.
Едва успел он принять соответствующую позу, как дверь отворилась и вошел старый князь.
— Лежите? — проговорил он. — Мне сказали, что вы больны, значит, серьезно больны?
Андрей Николаевич опять говорил Карлу "вы".
"Плохой знак!" — подумал тот.
Князь вошел очень храбро, но войдя уже заметно сожалел, зачем пришел сюда, потому что собственно не имел ничего сказать Карлу. Однако он понимал, что встреча их все же необходима, и пошел к барону,
— Благодарю вас, князь, — слабым голосом ответил тот, — мне Торичиоли давал лекарство, он находит, что это пройдет.
Карл говорил одно, а думал совершенно другое: он думал о том, какую имеют связь этот граф, как его назвал итальянец, Солтыков, и старый князь, разгуливающий с ним по саду, и сам наконец Торичиоли. Карл находился еще под впечатлением появления и ухода перебедовавшегося итальянца.
— Итальянец — не доктор, — ответил князь. — Не послать ли за настоящим?
— О, нет, не надо! — поспешно перебил барон.
— Отчего же? А то вот проезжий есть… говорит, он — тоже доктор; пусть посмотрит.
И князь вернулся к двери и впустил в комнату Шенинга. Он распоряжался, как хозяин, потому что привык считать хозяином в Проскурове только себя.
Удивление Карла росло. Тот, кого князь называл «доктором» и впустил сейчас, был только что итальянцем показан ему, Карлу, под именем графа Солтыкова.