Кобяков опустился в люк, бросил карабин на сиденье и надавил на рычаги. Танкетка взревела, пустила синюю вонючую струю. Сначала левая гусеница смачно вдавила «макаровых» в грязь, а потом могучее железо вездехода ударило в радиатор уазика. Мотор взревел. Уазик, освобождая дорогу, заскользил боком и покатился по грязи к обочине, уперся на секунду в тонкую листвяшку, сломал ее и неторопливо завалился на склон сопки, по кустам жимолости, круша нетолстые деревья. То колеса растерянно взлетали, то синяя, покореженная крыша.
Тихий с серым лицом сидел на поваленной лиственнице, из-за которой все и получилось, и старался не смотреть на Гнидюка. Таблетку зачем-то достал, хотя ничего не болело. Скулы сводило от злости на этого мудака. Наконец не выдержал:
— Ты, сука, куда полез? — прорычал сквозь таблетку, потом и вовсе ее выплюнул и поднял глаза на майора.
Тот, совсем ничего не понимая из случившегося, напряженно выковыривал палкой «макаровых». Всем видом показывая, как они глубоко ушли в грязь и как ему трудно.
— А?!! — рявкнул Тихий, и Гнидюк, невольно отшатнувшись, встал.
Сука, какой же трус, с отвращением отвернулся Тихий. Как до майора дослужился? Он прямо не мог смотреть в его сторону, куда с большим бы удовольствием он на Кобяка сейчас посмотрел бы. Покалякали бы... Тихий ярился на Кобяка так, что кулаки сами собой сжимались, и ему очень хотелось бы его догнать, но и кто во всей этой чушне виноват, тоже было абсолютно ясно. И он невольно оказывался на стороне мужика, которого готов был разорвать и которого теперь надо будет наказывать.
— Я, товарищ подполковник, я этого хмыря из-под земли достану... — Гнидюк пытался изображать крутого, грязь с палки текла на сапоги. Он был бы совсем жалок, если бы не змеиная подлость, прятавшаяся в глубине глаз.
— Я... я... головка от руля, ты что к нему полез? — Тихий редко бывал таким злым. Он встал, от недоумения качая головой, и пошел к краю дороги.
Машина лежала метрах в десяти всего, уткнувшись в дерево и кверху колесами. Достать можно было. Тросом зацепить...
Дело надо было замять, Кобяка найти и разобраться. Машину восстановит... никуда не денется... Он твердо так решил, осталось только этому толстожопому сказать, чтоб молчал, да говорить не хотелось.
Тихий исподлобья наблюдал, как Гнидюк тащит по грязи пистолет, похлопал себя по карманам. Телефон остался в машине. Только коробочка с кольцом нащупалась. Он открыл было рот, чтобы послать майора вниз, как услышал шум мотора, и тут же из-за кустов и скалы выкатилась вахтовка.
— Про Кобяка молчи! Я не справился, пьяный... — сказал жестко, не глядя на майора, и решительно направился навстречу машине.
Вахтовка остановилась. Водитель высунулся из окна. Тихий хотел сначала развернуть их и ехать на прииск, но пока шел, передумал и решил вернуться в поселок. Водитель смотрел не на него, а на Гнидюка. Тихий обернулся. Гнидюк у всех на глазах достал второго «макарова» и тряс обоими на вытянутых руках, стараясь не забрызгаться. Дверь с другой стороны открылась, из машины вышел завхоз прииска.
— Что случилось, товарищ подполковник? — Он шел по следам танкетки, поднял разбитую фару от уазика и с удивлением посмотрел на Тихого. — С Кобяком, что ли, столкнулись? А он-то где?
Кобяков, сбросив уазик, даже не обернулся на ментов, как два пня застывших на дороге. Лицо было привычно спокойно, потемнело только, да глаза сузились сосредоточенно, кровь же бурлила так, что руки на рычагах не держались. Он не думал о последствиях, о том, что могут повязать в поселке... Ему надо было в тайгу на охоту. Сбросить по-быстрому кому-нибудь икру, закидать в вездеход давно готовые шмотки и рвать на участок. Он так этого хотел, что на время совсем забывал про случившееся, и ему представлялось, как он на легких осенних лыжах бежит по первому снежку утречком, а собаки уже орут где-то в сопке.
Подъезжая к поселку — три моста уже проехал — Степан как будто приходил в себя. Тихий был главным в районе, и просто так это дело не сошло бы. Нет-нет, холодок страха по спине пробегал, что они испортят ему охоту. Он чувствовал себя предателем своего промыслового участка, ждавшего его работы, собак, вообще предателем всей тайги, речек и ручьев, что он любил больше самого себя. Душа расползалась на куски. Он скрежетал зубами, материл себя, хмурился и спрашивал у Господа, почему он не удержал его. Ментам уступать не надо было, но уазик зачем пихнул...
Не доезжая поселка, свернул по протоке и, разбрасывая воду и речную гальку на меляках, рванул в сторону моря. Остановился у Старого моста. Здесь сходились две протоки и было глубоко, он аккуратно сдал задом в воду. Залез в будку. Та была полная. Тридцать восемь новеньких контейнеров по двадцать пять килограммов. Хорошая икра. Степан ничего не делал плохо. Вся чрез три грохотки пропущена. Зачем он так старался? У Степана не было этих вопросов. Тяжелые белые контейнеры с красновато просвечивающейся икрой с хлюпаньем и брызгами уходили на дно. Жалко не было. Он никогда не жалел ни себя, ни своего труда. Злость брала, что кто-то может в это дело лезть.