— Привычка, видать... семьдесят два ему. — Колька сунул в рот очередную сигарету.
— Я ни разу не охотился... так чтоб вот. И не хотелось. Никакого простора. На море могу хоть месяц смотреть, а в лесу мне скучно. А Трофимыча в лес тянет. Я раньше думал, что человек к старости тупее в чувствах становится, — ни хрена. Так иной раз завернет, — дядь Саша развел руками, — ой-ей-ей! Аж башка кружится. В молодости не было такого.
— А с Полинкой у тебя тоже башка кружится?
Дядь Саша глянул на Поваренка, тот, похоже, не шутил.
— Такая херня бывает, Коля, думаешь, сейчас сердце захлебнется от кровяной волны и встанет. Особенно когда ее нет рядом. Дети же у меня, внуки... тоже вроде, но не так. — Дядь Саша замолк. — Она ж меня любит, врубаешься! Меня до нее никто не любил. Нина-покойница? Жили неплохо... Не ругались, а только не было такого. Я хорошо помню, не было, привыкли... Иногда проснусь ночью, гляжу на нее и думаю, что это такое — я же в два раза старше. Думаю, может, просто мужиков молодых нет путних, да ведь есть же. За ней сколько народу ухлестывало. Вертолетчик этот из Николаевска. А? Как она со мной, почему?
— Да-а... — Колька забылся и опять достал сигарету. — Вот и Трофимыч, видно, так. Может, она ему тоже никогда не изменяла?
— Кто?
— Тайга! Вот он от своей старухи и бежит к ней.
Мужики сидели молча, думая о своем. Печка трещала сырыми листвяными поленьями, да Колька отстукивал по спичечному коробку.
— А у тебя... — поднял Поваренок взгляд на Илью, — что же жена отпускает тебя?
Жебровский глядел в пол, поднял голову:
— У меня жена почти ничего из того, что я люблю, не любит. Она городская. А вот такую... простую жизнь... — он покачал головой, — ей это кажется примитивным.
— Взял бы разок в лес с собой... не на сезон, а вот так... — Поваренок задумался, как можно взять с собой бабу в лес. — Ну, там... за грибами сходить, ухи наварить... на выходные, короче!
— И чего? — не понял дядь Саша.
— Чего... — Колька и сам не понял, чего хотел: чтобы та московская баба полюбила тайгу или наоборот... — А ты сам-то чего хочешь, чтобы она с тобой, что ли, ездила?
— Да нет, конечно... — Жебровский улыбнулся, — но меня в прошлом году не было почти четыре месяца, она вроде соскучилась, а на другой день уже все. Как будто и не охотился. Не расспросила ничего... даже фотографии не посмотрела.
Он говорил это ровным спокойным голосом, как будто так и быть должно. Поваренок с интересом на него глянул и, подумав, сказал:
— Моя тоже никогда не спрашивает, что ей рассказывать-то? Как вот мост, что ли, меняли? Или как невод таскали? Никогда это бабе не будет интересно, даже не думай. Уехал, все — привет, вернулся — слава богу.
Дядь Саша, молча их слушавший, достал папиросу и подсел к печке:
— Поля меня обо всем расспрашивает, я даже иногда думаю, не ревнует ли? И всегда сама меня собирает. — Дядь Саша посмотрел на мужиков. В глазах было и удивление и похвальба. — Никогда Нина-покойница не собирала, она и не знала, где что у меня лежало. А эта все знает, никогда не забудет ничего! Сам-то всяко-разно забудешь, а Поля нет. И всегда меня ждет, вот что! Когда бы ни приехал, как будто знает, что буду. Все у нее готово, всегда рада.
— Ну ясно, одна-то сидит, ни детей, ничего, чего ей еще делать. А у моей трое, — не без ревности подытожил Колька.
— Тут дело в другом, моей просто не интересно то, что интересно мне. Ей и себя хватает. Там, на материке, все уже чуть по-другому... — пояснил Жебровский.
— А где работает? — перебил Поваренок.
— Она искусствовед. — Жебровский сказал и глянул на Кольку.
— Да может, у нее есть кто? — то ли нахмурился, то ли улыбнулся Поваренок. — Воля, она и добрую жену портит... Дело житейское.
— Ну-у... — Жебровский взял кружку, заглянул в нее, — я не думаю...
— Думай, не думай, оно само собой заводится, на хер это дело, вернулся домой, все нормально? Значит, и хорошо. Ничего не надо думать. Уезжаешь на три месяца свои удовольствия справлять, а она что, сдохнуть должна?
Колька посмотрел на дядь Сашу, ища поддержки, но тут же понял, что не по адресу обратился, и все же он очень доволен этой своей смелой мысли был.
— Сами-то... — повернулся к Жебровскому. — Не святые небось, что же бабы должны терпеть?
Жебровский пожал плечами. Дальше ему явно не хотелось говорить.
— Что-то ты Поваренок раздухарился, искусствовед... Сдохнуть они должны... никто без этого еще не подох, — передразнил дядь Саша. — В прошлом году в бригаде каждый день со своей трещал. Две рации с собойвзял, чтоб, не дай бог не сломалось. Каждый день, утром и вечером, — кивнулон Жебровскому.