Да и не может быть речи ни о каком мире с этим озверелым, одуревшим от власти косноязычным быдлом. Перевернули всё вверх дном, разорили, разрушили, сдали страну немцам, наплевав на три с лишним года изнурительной кровавой бойни. Горланят бессвязные речи о свободе, равенстве и братстве, а сами чуть что – за маузер. И заправляют всей этой вакханалией хитрейшие лицемеры и интриганы. Им и Россия – не родина, и Бога нет. А значит, можно глумиться, злобствовать, крушить, убивать и предавать без всякой опаски. Они были чужды, ненавистны, а главное, непонятны Погодину. Откуда они взялись? Каким вихрем занесло в Россию эту страшную бациллу? Как мог здравый и богобоязненный в основе своей русский народ так пошатнуться рассудком? Что за наваждение, что за напасть трясёт Россию и никак не желает угомониться?
Погодин чувствовал какую-то натяжку, логический провал, не осознанное толком противоречие в этом строе мыслей, но в анализ не вдавался. Ненавидеть и презирать этих чужаков было гораздо проще. Да и миссия, которую он на себя взвалил, предполагала движущей силой и залогом успеха именно ненависть. О том, что “по ту сторону” находятся такие же русские люди, тот же самый народ, именем которого они с Савинковым не уставали клясться, Погодин и слышать не хотел. Они – другие, они – не люди, они – пришельцы. Он давно уже загнал себя в узкую, но глубокую и покатую колею гражданской войны и не мог теперь ни сдать назад, ни свернуть, ни остановиться. Это напрочь отсекало любые переживания по поводу происходящего. Но временами угнетала сосущая, тянущая пустота в душе от предчувствия неминуемой катастрофы. Погодин гнал её, пытался рассеяться, отвлечься. Убеждал себя – и не без успеха, – что сейчас, когда на карту поставлено будущее России, оправданы любые жертвы. Но главной прорехой во всём этом было то, что он не видел для России будущего. Никакого. К старому – он понимал – вернуться уже невозможно, а новое было слишком уродливо и отвратительно. С ним-то, новым, и боролся Погодин. Полковник Перхуров Александр Петрович.
Лобовой удар полковника Перхурова
Белых ночей в Ярославле нет. А вот поздние летние вечера очень светлы. Темнеет в начале июля лишь заполночь. Благодатное время! Спадает жара, на улицы и набережные выходят с мечтательными улыбками горожане, чинно прогуливаются парами и поодиночке. Дышат ароматами цветения и свежим ветерком с Волги и Которосли.
И прозрачно, и призрачно всё в городе в эти часы. Вползает на улицы и площади с берегов молочная дымка. Оживают старинные ярославские храмы. Расправляют плечи, поднимают головы куполов, заботливо оглядывают город с высоты своих колоколен.
Всё тихо. Слышны лишь негромкие голоса и отдалённый перестук копыт и колёс по мостовым. В окнах уже теплятся тёмно-жёлтые огни свечей и керосиновых ламп. Горят на набережных калильные фонари, а в городе, над перекрёстками главных улиц, сияют огромные электрические колбы.
Далеко слышно в эти вечера. Доносятся из-за Которосли, с вокзала, бодрые паровозные свистки. С Волги, из-за Коровников, наплывает тягучий, густой, сочный пароходный гудок. Речники здороваются с городом. Он издалека виден, белый и нарядный, будто праздничный торт с множеством свечей-колоколен. Улицы его на удивление чисты, а люди спокойны и доброжелательны. Выйдешь вечером – и не захочешь уходить до самой темноты.
Но так было раньше. До войны. До революции. Теперь всё не так. Город как вымирает к первым сумеркам, и некому любоваться пронзительными летними вечерами. Упадок и запустение в Ярославле. Безработица и нищета. По улицам и днём-то ходить небезопасно: отчаянные люди промышляют разбоем. Понаехало в город беженцев и переселенцев. И жалко их, и не знаешь, чего от них ждать.
Полковник Перхуров не опасался бандитского нападения. Револьвер за поясом, под пиджаком, давал ему, отличному стрелку, стократное преимущество над любыми, даже вооружёнными, злоумышленниками. Шёл он несуетливо, размеренно и будто бы не спешил. Но длинные ноги делали широкие, размашистые шаги, и двигался он быстро и уверенно. Надоевшая маска сутулого и апатичного Погодина была сброшена. Медлить более нельзя. В два часа ночи – выступление. Перхуров был по-армейски прям, свеж, спокоен и хладнокровен. Высокий, худой и узкоплечий, он не производил впечатления физической мощи, но в облике его и походке было что-то непреклонное и суровое.
Но на душе было пасмурно и неспокойно. Уверенность в успехе сильно пошатнулась ещё прошлой ночью. Всё было подготовлено и назначено для выступления. Весь вчерашний день сновали по городу тайные вестовые. Но сорвалось. Людей собралось слишком мало, не пришло и половины. Запропал куда-то и поручик Супонин со своими броневиками. Тут же вспомнились разведдонесения о двух эшелонах, что стоят неподалёку от Всполья, на Рыбинско-Вологодской развилке, и ожидают выгрузки. Напороться в таком несобранном состоянии на превосходящую силу – значило погубить и дело, и людей. После долгих, мучительных – до рассвета – колебаний и потерянных нервов решено было выступление отменить.
Наступивший день неожиданно обманул самые скверные предчувствия. Никакого переполоха и беспокойства властей не наблюдалось. Пройдя по явкам, Перхуров убедился, что никто не арестован, связь работает, и его соратники снова готовы действовать. Получил и свежие донесения разведчиков. Эшелоны у Всполья по-прежнему не разгружены, красноармейцы бесцельно слоняются у вагонов. Не хотелось верить, чудился подвох, но выходило так, что красные их попросту проворонили. Перхуров знал, что Советская власть в городе ленива и нерасторопна. Вся милицейская верхушка была у него в кармане и ждала только сигнала к выступлению. Ярославская чрезвычайка состояла в основном из неучей и дилетантов. Довольно многочисленный коммунистический отряд при умелой организации мог бы составить грозную силу, но и в нём царила расхлябанность и праздное благодушие.
Обстановка позволяла всерьёз надеяться на успех, и Перхуров приказал выступать будущей ночью. Несмотря ни на что. Тянуть дальше было бы непростительно: кто знает, как всё повернётся завтра. Были опасения, что всё это – лишь хитроумная ловушка. Но, по здравом рассуждении, они были отметены.
Но неспокойно было Перхурову. Не по себе. Привыкший в армии и на войне к строгому и точному расчёту действий, к дотошному учёту сил, возможностей и последствий, сегодня он вынужден был действовать авантюрно, во многом наобум, наудачу. Этому противилась вся его сущность грамотного боевого офицера. А ещё зудил и досаждал сломанный днём в столовой нижний коренной зуб. Это была мелочь, но она нервировала и раздражала. Словно маленький нудный буравчик свербил в сердце и за щекой, заставлял прислушиваться к себе и то и дело недовольно морщиться.
На пустыре у Леонтьевского кладбища была мёртвая тишь и мутные, еле проглядные сумерки. Слева, за густым кустарником и дренажной канавой, белели кресты и надгробья. Впереди, метрах в двухстах, темнел глухой высокий деревянный забор с колючей проволокой поверху. Это был артсклад, первый объект нападения. Со станции к нему вела одноколейная ветка. К двум часам ночи путейские рабочие со Всполья подадут к складу два вагона под оружие и боеприпасы. Один вагон пойдёт за Которосль, а другой – за Волгу, чтобы вооружить тамошних повстанцев. А отряд, который собирается сейчас на пустыре, довооружится на складе и под общим командованием Перхурова тремя группами пойдёт занимать центр Ярославля. Место сбора и начала боевых действий – Перхуров понимал – было крайне невыгодно в оперативном смысле. До центра – более версты по населённым и густо застроенным улицам. Это очень опасно. Грамотно навязанный уличный бой может обескровить Перхурова. Но выбирать не приходилось. Завладеть артскладом было жизненно важно. И только потом, в зависимости от этого – всё остальное. Но если прошлой ночью на складе дежурил “свой” караул, и успех был обеспечен без единого выстрела, то теперь там другие люди. И неизвестно, чем это закончится. Большого боя ждать, конечно, нечего, но короткой перестрелки, скорее всего, не миновать. А у Перхурова каждый человек на счету. Только бы Супонин опять не подгадил с броневиками!