* * *
В штабе 33-й бригады находится пост рядового Романа Ленудкина из Питера. Ленудкин не снайпер, не пулеметчик и не мехвод. Ленудкин компьютерщик. Его "Пентиум"-"сотка" стоит в "бабочке" - специальной штабной машине - и работает от бензогенератора.
Когда мы взлетаем, припадаю к стеклу иллюминатора. Снова охватывает ощущение двойственности. Там, в ночной Чечне, сейчас стоит мертвая БМП. На броне еще не отмыта кровь, вытекшая из оторванных ног наводчика. А рядом, буквально в ста метрах, в штабной "бабочке" сидит программист Ленудкин и долбит по клавишам своего компьютера.
* * *
Вертолет зависает над небольшой площадкой на плоской лысине холма. Секунду-другую машина держится в разреженном воздухе, потом полторы тонны гуманитарки берут верх над трехтысячесильным движком. Фюзеляж начинает бить крупная дрожь, поршни в цилиндрах работают с ощутимым напряжением. Почти не сбросив скорости, машина тяжело ударяется в землю. В стойках шасси что-то трещит, по лопастям бежит ударная волна - вот-вот отвалятся.
- Сели, - летчик распахивает дверь, приставляет лесенку. - Видал? А ты спрашиваешь, почему падают... Исправных машин мало, каждую набивают под завязку. Полетная масса - предельная, двигатель постоянно работает в максимальном режиме. На зависание сил уже не хватает: не держится тяжелая машина в воздухе. Мы ж каждый раз так: не садимся - падаем. Что там говорить, изношены машины до предела. По тридцать вылетов в сутки делаем...
* * *
В Грозном иду к знакомым по прошлым командировкам разведчикам. Разведбат живет отдельно от всех, в палаточном лагере. По сравнению с Ханкалой здесь хрущобы. Некогда добро наживать: разведка, спецназ и ФСБ завалены работой по горло. Но все-таки и здесь потихоньку быт обустраивается: появились холодильники, телевизоры, столы-стулья.
Разведчики сидят, пьют водку. Первые минуты радуемся встрече. Но все ждут, когда я спрошу. И я спрашиваю: "Ну как тут?.." И вот уже взгляды тяжелеют, глаза наполняются ненавистью, болью и непреходящей депрессией. Через минуту они уже ненавидят все, включая меня. С каждым словом они погружаются в безумство все больше, речь переходит в горячечную скороговорку: ты напиши, корреспондент, напиши...
- Скажи, почему вы ничего не пишете о потерях? Только в нашем батальоне уже 7 убитых и 16 раненых!
- Война продолжается - мы из рейдов не вылезаем. Сейчас 22 дня в горах провели. Вот, только приехали. Ночь отдыхаем здесь - и завтра снова на двадцать суток в горы...
- А не платят тут ни хрена! Смотри, 22 дня умножить на 300 человек уже шестьсот шестьдесят человеко-дней получается. Это только за этот рейд. Реально в месяц на бригаду выходит тысячи три боевых дней. А в штабе свой лимит: закрывать максимум семьсот. Я ходил узнавал...
- Самое трудное будет - домой возвращаться. Чего мне там делать, в дивизии? План-конспекты писать?.. Не нужны мы там никому, понимаешь! А, плевать: дослужить бы свое, получить квартиру - и на хрен все!..
И вот уже я узнаю в них себя. И снова поле, все то же поле встает перед моими глазами. И где-то за городом так знакомо долбит в горы одинокая "САУшка". И темы для разговоров не изменились ни на слово: голод, холод и смерть. Да тут НИЧЕГО не изменилось! Не обманулся я.
Омут бойни затянут тонкой корочкой показного льда мира. На нем нарисован президент в разных ракурсах, а для удобства ходьбы проложены ровные бетонные дорожки. Лед пока держит, но может треснуть в любой момент.
А подо льдом второй год подряд спивается обезумевшая от рейдов и крови разведка. И тычется в кромку, и хочет взломать лед и вылезти отсюда, забрать жен, детей и уехать к чертовой матери, начать жизнь заново, без войны, не убивая чужих и не хороня своих. И не может. Приросла к Чечне намертво.
И дедовщина в этом палаточном лабиринте просто махровая: никто не уследит, что делается в брезентовых закоулках. Да никто и не следит. Зачем? Все равно они все умрут. И патроны так же отправляются сумками в Грозный, и постоянный зубовный скрежет заливается декалитрами водки. И похоронки отсюда так же летят по всей России, и так же исправно снабжаются разорванным человеческим мясом госпиталя. И страх и ненависть все так же правят этой землей.
И все так же пахнет солярой и пылью.
* * *
И вот я снова в Моздоке, снова стою на этом поле.
Семь лет. Почти треть моей жизни, чуть меньше. Человек треть жизни проводит во сне. А я - в войне.
И ничего не изменилось на этой взлетке за семь лет. И ничего не изменится. Пройдет еще семь лет, и еще семь, и все так же палатки будут стоять здесь, на этом самом месте, все те же палатки, и около фонтанчика с водой будут так же толпиться люди, и винты вертушек будут крутиться не останавливаясь.
Я закрываю глаза и чувствую себя муравьем. Нас сотни тысяч таких, стоявших на этом поле. Сотни тысяч жизней, таких разных и таких похожих, проходят у меня перед глазами. Мы были здесь, жили и умирали, и похоронки наши летели во все концы России. Я един с ними со всеми. И все мы едины с этим полем. В каждом городе, куда пришла похоронка, умерла часть меня. В каждой паре глаз, бездонных, выжженных войной молодых глаз, остался кусок этого поля.
Иногда я клюю на эти глаза, подхожу. Нечасто. Летом. Когда по душной улице проедет грузовик, и запах соляры смешается с пылью. И станет немного тоскливо.
"Братишка, дай закурить... Где воевал-то?.."