Около того времени во Флоренции стали много говорить о необычайной любви Данте Алигиери к дочери Фолько Риковеро де Портинари, Беатриче. Всякий грамотный знал наизусть песни, что он складывал в ее честь. Чекко выслушивал и очень ругал их.
— Вот, Чекко, — сказала Беккина, — ты смеешься над этим Данте, а сам бы не сумел написать мне таких прекрасных посланий.
— Увидим, — сказал Анджольери, скаля зубы.
Прежде всего он сложил сонет, где критиковал размер и смысл песен Данте. Потом он написал стихи для Беккины, но она не умела читать и покатывалась со смеху, слушая декламацию Чекко, не в силах выносить влюбленных гримас его рта.
Чекко был беден и гол, как церковный камень. Он фанатически любил Богоматерь, что передалось ему от его друга, чеботаря. Они оба видались с несколькими захудалыми клириками, жившими на иждивении Черных. Там возлагали большие надежды на Чекко, который казался озаренным свыше, но там не было для него денег.
Несмотря на похвальную ревность к вере, чеботарю пришлось выдать Беккину за толстого соседа Барберино, торговца маслом. «И масло бывает святое», — сказал благочестиво чеботарь в свое оправдание Чекко Анджольери. Свадьба состоялась почти в то же время, что свадьба Беатриче с Симоно ди Барди, и Чекко стал подражать Дантовой печали.
Но Беккина не умерла, подобно Беатриче. Девятого июня 1291 года Данте рисовал на деревянной доске. То была годовщина смерти Беатриче. Оказалось, что лицо изображенного им ангела было похоже на лицо его возлюбленной. Одиннадцать дней спустя, 20 июня, Чекко Анджольери — Барберино был занят на масляном рынке — получил от Беккины благосклонное позволение поцеловать ее в губы и сочинил ей пламенный сонет. Но его обычная злость от того не уменьшилась. Кроме любви, он хотел еще золота. У ростовщиков не удалось вытянуть ничего. Он понадеялся достать у отца и отправился в Сиенну. Но старый Анджольери не дал сыну даже стакана кислого вина и оставил его сидеть на улице перед домом.
Чекко успел заметить в зале мешок с только что отчеканенными флоринами. Это был доход с Арчидоссо и Монтеджиови. Он умирал от голода и жажды, платье его было разорвано и рубаха прокоптела насквозь.
Весь в пыли, он вернулся во Флоренцию, и Барберино, увидав его лохмотья, выставил его за дверь своей лавки.
Вечером он вернулся в хижину чеботаря и застал его около чадившей сальной свечи поющим хвалебную песнь Марии.
Они обнялись и умиленно поплакали. По окончании гимна Чекко рассказал чеботарю о своей ужасной и отчаянной ненависти к отцу, грозящему прожить так же долго, как Вечный Жид Батадео. Одни священник, пришедший в это время поговорить о нуждах народа, убедил его в ожидании развязки принять монашеский чин. Он свел Чекко в аббатство, где ему дали келью и старое платье. Приор нарек ему имя: «брат Арриго».
На клиросе, во время ночной службы, он касался рукою плит, голых и холодных, как он. Бешенство сжимало ему горло, когда он думал о богатстве отца, и казалось ему, море скорее высохнет, чем тот умрет. Он чувствовал себя настолько обездоленным, что минутами ему хотелось стать последним из слуг на кухне. «Это вещь, — говорил он, — о которой стоит подумать».
В другое время его охватывала безумная гордыня. «Будь я огнем, — думал он, — я испепелил бы весь свет. Будь я ветром, я пронесся бы над ним ураганом. Будь я водой, я обрушился бы на него потопом. Будь я Богом, я низринул бы его в бездну. Будь я Папой, не было бы мира под солнцем. Будь я Императором, я рубил бы головы без счета. Будь я смертью, я пришел бы за моим отцом… Будь я Чекко… вот вся моя надежда…» Но он был «брат Арриго».
Вскоре он вернулся к своей старой ненависти. Добыв список песен, посвященных Беатриче, он терпеливо сравнивал их со стихами, написанными им Беккине. Один бродячий монах сообщил ему, что Данте отзывался о нем с презрением, и он стал искать случая отмстить. Превосходство сонетов к Беккине казалось ему очевидным. Песни к Биче (Данте в них называет ее обычным уменьшительным именем) — отвлеченны и бледны, его же — полны силы и красок.
Для начала он послал Данте оскорбительное стихотворение. Потом задумал донести на него королю Карлу, графу Прованса. Но никто, в конце концов, не обращал внимания ни на его стихи, ни на его письма, а он оказался бессильным.
Наконец, он устал питать ненависть бездействием, сбросил рясу, надел опять свою рубаху без застежек, изношенный камзол, шляпу, вымытую дождем, и снова стал перебиваться при помощи набожных братьев, работавших в пользу Черных.