Через каких-нибудь четверть часа жара заставляла одну, другую, третью муху вылезать из их дырок, и тогда он восклицал: «Разве вы не видите ясно, что они выходят из меня?»
Вот все, что Обрэй говорит о Маритоне: «Настоящее его имя было Head. Бовэй знал его хорошо. Родился там-то… был одно время книгопродавцем в Малом Бритэне. Живал среди цыган. С виду был бездельник с наглыми глазами, умел принимать какой угодно вид. Два или три раза разорялся. Под конец стал опять книгопродавцем. Незадолго до смерти ему приходилось много строчить, чтобы просуществовать. Ему платили по 20 шиллингов за лист. Написал несколько книг, „The English Rogue“, „The Art of Wheadling“ и другие. Утонул в открытом море, во время переезда в Плимут, около 1676 года, в возрасте около 59-ти лет».
Наконец, надо привести его биографию Декарта.
«„Nobilis Gallus, Perroni Dominus, summus Mathematicus et Philosophus, natus Turonum, pridie Calendas Apriles 1596. Denatus Holmiae, Calendis Februarii, 1650“[3]. (Я нахожу эту надпись под его портретом кисти С. V. Dalen).
Как проводил он время в молодости и каким образом сделался таким ученым, он рассказывает в своем трактате, озаглавленном „О методе“. Коллегия Иисуса гордится тем, что Ордену выпала честь его воспитания.
Несколько лет он жил в Эгмонте (близ Гааги), которым помечены его некоторые книги. Это был человек слишком мудрый, чтоб обременять себя женой, но, как мужчина, имел желания и похоть мужчины; поэтому он содержал красивую женщину хорошего поведения, любил ее и от нее имел нескольких детей (кажется, двух или трех). Было бы очень удивительно, если бы, происходя от такого отца, они не получили хорошего образования. Он был таким выдающимся ученым, что все другие ученые посещали его, и многие из них просили его показать им свои… приборы. (В то время математическая наука была тесно связана с употреблением приборов и, по выражению Sr. H. S., с применением шарлатанских приемов). Тогда он выдвигал из-под стола маленький ящик и показывал им циркуль, у которого была сломана одна ножка; вместо линейки он пользовался сложенным вдвое листом бумаги».
Ясно, что Обрэй давал себе полный отчет в своей работе. Не думайте, что он не знал цены философским идеям Декарта или Гоббса, но не это его интересовало. Он очень хорошо говорит, что Декарт сам изложил свое учение человечеству. Он хорошо знает, что Гарвей открыл кровообращение, но предпочитает отметить, что этот великий человек во время бессонницы разгуливал в рубашке, что у него был скверный почерк, и известнейшие доктора Лондона не дали бы шести су ни за один его рецепт. Обрэй уверен, что осветил нам Франциска Бэкона, сообщив, что у него был глаз острый и нежный, цвета ореха, подобный глазу змеи. Но Обрэй не такой великий художник, как Гольбейн. Он не умеет запечатлеть для вечности личность в ей одной присущих чертах на фоне ее сходства с идеалом. Он дает жизнь глазу, носу, ноге, гримасе своей модели, но не умеет оживить всей фигуры. Старый Хокусаи хорошо видел, что придется превратить в индивидуальное то, что является наиболее общим. У Обрэя не было такого проникновения.
Если бы книга Босвелля заключалась в десяти страницах, она была бы давно ожидаемым произведением искусства. Здравый смысл доктора Джонсона состоит из общих мест и притом самых вульгарных; выраженный с своеобразной грубостью, которую Босвелль сумел очертить, он обладает качеством, в своем роде единственным. Эта грузная пропись сродни лексиконам того же автора, и из всего этого можно бы извлечь одну «Scientia Johnsoniana» с соответственным указателем. Босвелль не имел эстетической решимости сделать выборку.
Искусство биографа состоит именно в выборе. Ему нечего заботиться о правде; он должен творить из хаоса человеческих черт. Лейбниц говорит, что, создавая мир, Бог выбрал лучшую из возможностей. Биограф, как низшее божество, умеет выбирать из человеческих возможностей ту, которая единственна. Он не должен ошибаться в искусстве, как Бог не ошибается в милосердии. Необходимо, чтобы прозрения обоих были непогрешимы. Терпеливые Демиурги собрали для биографа мысли, игру лица, события. Их работа содержится в хрониках, мемуарах, письмах, заметках. Из этого грубого материала биограф выбирает то, из чего может создать образ, не похожий ни на один другой. Нет нужды, чтобы он был одинаков с тем, который в свое время был создан Всевышним, только бы он был единственным, как любое из творений.
К несчастью, биографы обычно думали, что они — историка. Этим они лишили нас восхитительных портретов. Они полагали, что нас может интересовать только жизнь великих.
Искусство чуждо этих соображений. В глазах художника портрет неизвестного, писанный Кранахом, имеет такое же значение, как и портрет Эразма. Ведь не из-за имени Эразма эта картина неподражаема. Искусство биографа — дать жизни бедного актера такую же ценность, как жизни Шекспира. Лишь низкий инстинкт заставляет нас с удовольствием отмечать узость грудной клетки в бюсте Александра или прядь на лбу Наполеона… Улыбка Монны Лизы, о которой мы ничего не знаем (быть может, это даже лицо мужчины), оттого еще более таинственна. Гримаса, нарисованная Хокусаи, наводит на глубочайшие размышления.
Если браться за искусство, над которым работали Босвелль и Обрэй, без сомнения следует не кропотливо изображать величайшего человека своего времени или писать характеристики самых знаменитых людей прошлого, а рассказывать с таким же тщанием единичные жизни людей, каковы бы они ни были: божественны, срединны или преступны.
ЭМПЕДОКЛ
3
«Благородный француз, сеньор дю Перрон, превосходный математик и философ, родился в Турене в канун первого апреля 1596. Умер в Стокгольме в феврале 1650» (