Опять смеется. Дядя Гена морщится, камера переходит на обесцвеченную Воображалу — та сидит, по-прежнему равнодушно глядя прямо перед собой.
Звук удара. Смех превращается в судорожный вдох. Очень спокойный и очень отчетливый голос врача:
— А вот это вообще не довод. Даже с военной… точки зрения…
Дядя Гена морщится опять. Короткая возня. Хрип. Звук упавшего тела…
Перед огромным зеркалом горят две такие же огромные свечи. Тягучая, вязкая музыка, между свечами смутно проступает отражение танцующей Анаис. Она теперь совсем не похожа на ребенка — фигурка вполне сформировавшаяся, — но и взрослую женщину она тоже напоминает мало. Скорее она похожа на девушку-эльфа, или ожившую статуэтку из черного стекла, изящную и хрупкую. Черная ткань, тугая и лаково блестящая, затягивает ее от лодыжек до подбородка, открыты лишь кисти рук и лицо. Лицо невозмутимо, улыбка чуть снисходительна. Руки словно живут своею собственной жизнью, они похожи на бледных ночных бабочек с яркими алыми точками по краям крыльев. У них свой танец, сложный и ритмичный.
Одна из свечей падает и гаснет. Анаис продолжает танцевать. В полумраке почти незаметна ее улыбка…
Лязг замка. Воображала поднимает голову (глаза бледно-желтые, клыки, оскал).
Двое в пятнистой форме швыряют на середину камеры врача. Рубашка на нем порвана и в пятнах, пиджака нет, лицо разбито в кровь. Он остается лежать почти неподвижно, только вяло переворачивается на живот и утыкается лицом в пол. От его пальцев и щеки на белом пластике пола остаются красноватые полосы.
Некоторое время Воображала просто смотрит на него, продолжая скалиться. Потом осторожно приближается, опускается на корточки.
Вид у нее озадаченный.
Разъяренный Конти влетает в комнату, потрясая флажками морского семафора (сигнал «следую своим курсом»):
— Твои выходки?!!
Воображала (ей лет десять, приблизительно как и в больнице) хмыкает смущенно, говорит с фальшивым энтузиазмом:
— Красивые, правда?!
— Ты мне идиоткой-то не прикидывайся, — говорит Конти уже спокойнее, — Зачем?
Воображала тут же переходит в атаку:
— А чего она сама?!!! Первая!!!
— Чего — «Она сама»?! — Конти снова начинает закипать, повышает голос, — Да ее не видно и не слышно! Она вообще по сравнению с тобой…
— А чего она молчит!!!
Пауза.
Конти открывает было рот, но ничего не говорит. Воображала бухтит потихоньку, осторожно выдержав приличествующую случаю паузу:
— Тоже мне… партизанка! Дочь Монтесумы!.. с ней, как с человеком, а она… — продолжает уже обычным голосом, смущенно и обиженно-обвиняюще одновременно, — Я думала — она обидится. А ей, представляешь, понравилось!..
Бункер. Сидя на корточках, Воображала вытирает кровь с лица врача мокрым платком. Врач открывает мутные глаза, некоторое время тупо смотрит прямо перед собой. Потом взгляд его приобретает осмысленность, глаза расширяются от ужаса. Он отшатывается от Воображалы, что-то бессвязно бормочет, быстро и неразборчиво. Воображала тянется положить ему на лоб мокрый платок, он отталкивает ее руку, уворачивается. Задыхается, хватает ртом воздух. Закрыв глаза и собравшись с силами, говорит отчетливо, словно выталкивая слово по слогам:
— Не-на-ви-жу…
Дежурная часть.
Открытая дверь в кабинет. В кабинете Михалыч запирает сейф, сгребает из ящиков стола в портфель разную канцелярскую мелочь. Выражение лица философское (как у кота, получившего от хозяев взбучку за то, что задавил амбарную крысу в хозяйской спальне). Проходящая по коридору секретарша задерживается у двери кабинета, спрашивает, качнув жиденькой папочкой:
— Это то, что не забрали гебешники. В архив?
Михалыч смотрит на легонькую папочку тяжелым взглядом. Вытягивает губы трубочкой. Говорит задумчиво:
— Оставь пока.
Подошедший лейтенант садится на край стола, пальцем толкает положенную секретаршей папку, говорит осуждающе:
— Тебе что, больше всех надо?
Михалыч молча жмет плечом. Сует папочку в портфель, защелкивает замок.
— Дело закрыто. Да и вообще — не наше оно, это дело-то, гебешники забрали, сам же видел…