— Я хочу, чтобы вы продолжили ритуал. Приведите его. Иначе мы не выберемся отсюда, а ваш бог может разъяриться от долгого ожидания. Я не люблю злых богов. Это мне точно не нравится.
— Продолжили? — спросила Эмилия, а Северин засмеялся.
— Что, Аэций?
— Прости, Октавия, но раз уж ритуал никак нельзя закончить, остается лишь надеяться на милосердие твоего бога.
— Ты с ума сошел?!
Аэций помолчал, затем сказал:
— Да. Конечно. В общепринятом смысле я не был в своем уме с самого начала.
— О, эти забавные зверьки. Незачем было убивать, если ты хотел только посмотреть, — засмеялся Северин.
— Я люблю убивать, — сказал Аэций. Тон у него был подчеркнуто вежливый, растерянно-тихий, с его словами совершенно не вязался, будто его озвучивали, а не он говорил. И актер был просто совершенно бездарный.
— Вот он, ваш великий Аэций, которому вы сдались, Октавия? — спросил Северин. Я молчала.
— Вперед, — сказал Аэций. — Ты же должен убить кого-то, да? Это открывает врата. Или вы вместе. Нет, наверное, женщина. Женщина должна убить. Я просто подумал, это было бы лучшим выходом. То есть, входом.
Глава 17
Как нам было хорошо в этот чудовищный день. Знал бы ты, милый мой, как я виню себя за радость, которую испытывала тогда. Если бы я знала свое будущее наперед, я скорбела бы о наступлении этого дня, истязала бы себя и рыдала в ожидании рассвета.
Но неведение все-таки благо, мой дорогой и, возможно, лучшее из всех.
Мы смеялись до слез у Грациниана дома. Он жил в просторной двухэтажной квартире, в которую я всякий раз заходила, словно в музей. Я была далека от восточной культуры и эстетики, однако любопытна. Забавно, милый, я с жадностью подходила к исследованию квартиры Грациниана, словно выхваченной из Парфии и перенесенной сюда в абсолютной сохранности, однако мне дела не было до культур более близких и менее изученных. Люди бездны воспринимались мной, как носители культуры низкого пошиба, практически исчерпывающей себя на создании собственной письменности. Глупое мнение, отвратительное мнение, за которое мне, несмотря на то, что я не изжила все свои предрассудки, несколько стыдно.
Варварская карнавальная культура увлекательна, у ведьм сложная система моральных ценностей, далеко оставляющая позади даже нашу, воры же скрывают свои произведения искусства, хотя они прекрасны. Но были времена, когда я не задумывалась обо всем этом, проходя мимо.
Парфяне же, хотя на геополитическом уровне наши страны враждовали, воспринимались принцепсами и преторианцами, как равные соперники, создатели цивилизации не низшей по отношению к нам, но альтернативной. Кроме того, ловко поддерживали загадочную атмосферу вокруг своей страны. Что ни говори, а умелой подаче материала нам стоит поучиться у Востока.
В квартире Грациниана не было уютно — слишком уж она отличалась от всего, к чему мы привыкли. Фактически, там не было мебели. Ни кресел, ни диванов, ни кроватей. По полу были щедро разбросаны подушки, столь мягкие, что в них, казалось, можно было утонуть. Их было много, все они были одинаково алые, с нежными кисточками по углам, которые я очень любила теребить. Ходить было не слишком удобно, ноги утопали, а при достаточном невезении можно было поскользнуться на подушке и отправиться в неприятный полет с приятной посадкой.
Грациниан, впрочем, никогда не падал, но я не знала сколько в этом культурной надстройки, а сколько его природной, просто удивительной ловкости.
Стола в нашем понимании этого слова тоже не было. Вместо него был деревянный инвалид без ножек, низкий и, вероятно, для местного интерьера очень удобный.
Однажды я спросила у Грациниана, почему они не используют мебели, и Грациниан ответил, что принято сидеть низко, чтобы быть ближе к Матери Земле. Спать, есть и пить, разговаривать, сидя на полу, было странно, неудобно и дико, но оттого еще более интересно. Я в восторгом наблюдала за Грацинианом, который вел себя так естественно в этом чуждом нам с сестрой пространстве.
Золота было много: блестящий орнамент оплетал окно, словно рамка картину, так что всякий пейзаж казался запечатленным, драгоценные фигурки зверей и птиц болтались на люстре, словно игрушки, которые вешают над колыбелью младенца, но самой интересной деталью были цепи, висевшие на крюках, глубоко ушедших в стены. Они были достаточно крепкими, чтобы выдержать человеческий вес и снабжены удобными рукоятками, покрытыми тонкой резьбой, так что представляли собой нечто среднее между украшением и спортивным снарядом.