Так ярко, подумала я. Еще я подумала: прости, мышонок.
Темно больше не было, впрочем, светло тоже. Наверное, можно было сказать, что наступили сумерки, но и это было бы не совсем правдой. Все было холодным и серым, словно мы оказались по ту сторону экрана черно-белого телевизора. Цвет имело лишь это странное, путешествовавшее по крови на полу, электричество. Казалось, оно пульсировало. Изредка картинка меркла, и все мы оставались в полнейшей, совершенно невероятной темноте. Словно слепли.
Может быть, подумала я, человеческий глаз просто не в силах воспринять сигнала, который проходит сквозь наши глаза в эти моменты.
Я видела Аэция всего секунду, в сером свете черно-белого фильма, воспроизводимого в высокой контрастности. Он стоял, направив пистолет на меня. На его рубашке я увидела брызги крови, целую россыпь казавшихся черными пятен. Взгляд у него был блуждающий, как и всегда, и очень спокойный. Он улыбнулся мне уголком губ, по-настоящему нежно, и я поняла, что он не застрелил бы меня. Затем все кануло в черноту, а когда коридор над гостиной вынырнул из этой тьмы, Аэция там уже не было.
Я обернулась, чтобы увидеть Эмилию и Северина, но и их не оказалось рядом.
Была умирающая Кошка, дрожавшая, судорожно сжимавшая руки. Я только надеялась, что она готова была умереть. По крайней мере, тогда все было бы не так страшно для меня.
Для нее же, наверное, ничего не менялось. Я была уверена, что умирая так долго, обязательно разочаруешься в своем решении. Искреннее самопожертвование возможно лишь при возможности очень быстрой смерти. Человек, прощающийся с миром и с самим собой дольше минуты непременно передумает.
Ведь как это страшно — умирать.
Я снова посмотрела вперед, в конце концов, если я могла хотя бы крутить головой, нужно было пользоваться этим и видеть как можно больше. И я увидела себя.
Мне было, наверное, около пяти, у меня были две косички и два потока горьких, детских слез. Я смотрела на себя саму, словно на чужую девочку, которую запечатлели на черно-белой пленке давних времен.
Все мои воспоминания были цветные. Я не могла понять, как можно смотреть на обескровленную себя. Словно труп, подумала я. Я стояла в гостиной, маленькая девочка в нарядном платье с оборками, еще не знающая, что с ней будет, не испытавшая ничего горше потери любимой игрушки. Все было целым, мамины фигурки стояли на камине, и сама мама была цела — сидела на диване, вышивала и изредка поглядывала в раскрытую книгу на столе. Мама творила чудесные геральдические лилии, белые с голубым, я вспомнила. Только вот теперь цвета у них не было, как и у маминых пальцев.
Я не ощущала запахов, не слышала идущих снаружи звуков — вечного шума моря, пения птиц в саду, которые должны были проникать сквозь раскрытое окно. И все же эта гостиная, нетронутая, чистая, еще не опороченная разрушением и полная жизни, не была видением, галлюцинацией или воспоминанием.
Словно кто-то переключил канал, и вот я была здесь же, но много лет назад. Все было реальным. Настоящим. Прошлое не прошло. Оно предстало прямо передо мной. Я подошла к маме, спросила:
— Мама, а как мне достать что-то под полом? — спросила я.
— Во-первых, дорогая, прежде чем обращаться ко мне, осведомись, не занята ли я. А во-вторых, что, собственно, значит под полом, Октавия? И, скорее, следует сказать «из-под» пола.
— Ну, — сказала я. — Это значил под полом. Внизу.
Маленькая я переступила через хрипящую, умирающую Кошку. Прошлое и будущее были слиты странным, удивительно синхронным образом. Я попыталась вспомнить, через что я переступила тогда в реальности. Наверняка, там валялся какой-нибудь клубок ниток.
Мои руки отогнули ковер, а палец уткнулся в доску.
— Здесь, — сказала маленькая я. Мама засмеялась.
— Там ничего нет, глупышка.
— Но Жадина сказала, что она спрятала для меня сокровище внизу. Она дразнит меня, что я не могу найти подарок!
Мой палец с нежностью прошелся по доске. Я предвкушала что-то чудесное.
— Прекратите называть себя этими кошачьими кличками, хорошо? — сказала мама. Она снова вернулась к вышиванию.