Я закрыла глаза, глубоко вдохнула и, когда снова взглянула вокруг, увидела Эмилию и Северина. Они замерли в своей покорной, раболепной позе. Такие разные и такие схожие в своем страхе.
Но ничего не происходило, инобытие уступало место бытию. Глаз бури, подумала я, так это называют. Сейчас все начнется.
Первым пришло ощущение, которое еще нечем было подтвердить. Я почувствовала себя маленькой девочкой, испуганной чем-то большим и темным, со всех ног бежавшей к дому, крепко закрывшей дверь и со слезами облегчения на глазах, с ощущением победы, вломившейся в комнату к родителям, которым полагалось утешить меня и защитить.
И не нашедшей их.
Все было в порядке, и в то же время не было главного. Маленькая девочка прибежала не туда. Или, может, первым к ней домой добрался монстр. Может быть, ее родителей больше не было или они никогда не были ее родителям.
Меня накрыло особое ощущение детского отчаяния, когда ты обманут в самом главном, в стремлении быть защищенным и любимым, и весь мир теряет смысл, становится страшно от того, что нет ничего надежного.
Я подумала, что, может быть, именно так чувствует себя Аэций каждую минуту, полагая, что видит мир таким, какой он есть на самом деле — ужасно изменчивым, непостоянным и пылающим.
Мне казалось, что все меняется, намного сильнее, чем искажалось прежде и намного глубже, чем я могла воспринять. Внутренности мира вокруг меня словно выворачивались наизнанку, и его обманчивое внешнее спокойствие означало лишь близость ужасных перемен.
Мне стало очень и очень страшно, как прежде не бывало никогда. Я подумала, что до этой минуты даже не понимала значение слова «страх», принимала за него что-то другое. А это чувство было таким чистым, таким мучительным и отчаянным, что я перестала ощущать свое тело.
А затем он пришел.
Это не было существо ни в одном из смыслов, которые сотворило человечество.
Оно было всем и пришло, как все. В нем не было ничего хоть отдаленно напоминающего черты земных тварей. Почему мы называли его Зверем, подумала я. У него не было ничего общего со зверями.
Ничего общего ни с чем, даже попытка представить нечто подобное могла свести с ума.
Оно было не просто большим — безразмерным. И хотя передо мной была ограниченная его часть, я знала, что это лишь незначительный кусок его тела, не больше ногтя на моем пальце.
У него было множество пастей, по крайней мере, я думала о них так. Мне казалось, что там зубы, но они могли быть и конечностями, гибкие и острые, непрестанно извивавшиеся, они открывали и закрывали каждую пасть словно механизм.
Живое и неживое одновременно. Нечто зародившееся в месте, где ничего по-настоящему живого быть не может. У него отсутствовали глаза, они не были ему нужны. У него были только голодные, жаждущие рты, перемещавшиеся по телу скользкому и состоявшему то ли из густой слизи, то ли из некоего подобия размякшей мышечной ткани.
Похожие на корешки, а, может, на сосудистую сетку отростки крепили его к полу и к потолку одновременно. Оно не могло стоять само, наверное, потому что не знало твердых поверхностей.
Оно поразило меня ощущением абсолютной беспомощности, убогости, эволюционного ужаса, и в то же время силой могущественной и непреодолимой. Отвращение мешалось во мне с восхищением. Оно жадно открывало и закрывало свои рты, и я почувствовала — оно пришло сюда из таких далеких мест, о которых опасно даже думать. Сосудистая сетка распространялась по потолку и полу все дальше, словно дом становился частью этого.
Как я была поражена, как отчаянно испугалась, и в то же время насколько родным было оно мне. Взглянув на него, я узнала все. Желание, одолевавшее меня, когда я хотела узнать о том, как другие люди испытывают боль и встречают смерть. Желание, склонившее меня перед Аэцием, плотская страсть. Желание умереть. Голод, заставлявший умолять о еде, жажда, от которой сводило внутренности, и язык казался чужим, удушающим куском мяса. В нем скрывались не только вожделения дикие и первобытные, но и утонченная распущенность, жажда драгоценностей, гурманское любопытство, заставляющее изводить десятки живых существ ради одного блюда, желание утех все более изощренных и извращенных, покуда они не примут форму убийства или смерти — финального искушения.
Я не понимала, как это бесформенное, жаждущее создание, выглядевшее совершенно неразумным, могло вызывать у меня в голове столь затейливые ассоциации — от мяса омара с нежным сливочным маслом до человеческих внутренностей, от прекраснейших впечатлений, доступных человеческому глазу до собственной агонии, от великой славы до великого падения. Все существовало в моей голове единовременно, и мой разум готов был лопнуть, как мыльный пузырь, от легчайшего прикосновения.