Мой бог плакал, и я впервые понимала, почему. Мой бог вечной печали знал о человеческой боли все, и он сочувствовал нам, людям, которых так полюбил и которыми восхитился.
Мы были обречены испытывать боль потерь. Я потеряла свою сестру и свою страну. Он плакал надо мной, и надо всеми такими, как я.
— Пусть то и это сделает тебе мой бог, и еще больше сделает! — выкрикнула я, надеясь, что прокляв его в храме, я смогу умолить моего бога поразить его.
Он был не скор на наказания, а я отступала от Пути Человека, желая Аэцию зла.
Но он уничтожил все, что я когда-либо любила и помнила.
Аэций подошел к статуе моего бога, он с интересом рассматривал ее, словно диковинку в магазине. Слезы текли из прекрасных глаз моего бога и падали в чашу. Звериная маска, которую он сжимал в тонких пальцах, казалось, оскалилась угрожающе.
Аэций вставил сердце в дыру в груди бога. Символ нашего завета с ним. Мы отдавали ему свои, человеческие, сердца, а он давал нам власть над этими чудесными землями.
— Убирайся! — кричала я. — Убирайся! Это дом моего бога!
— Успокойся, — сказала женщина в вуали. — Видишь, ничего не произошло. Может быть, твой бог не так уж против?
Аэций постоял у статуи, наблюдая, как каменные нити сами по себе опутывают сердце, как живые, как насекомые, запустившие в него хоботки. Солдаты с восторгом наблюдали за тем, как бог принимает сердце императрицы.
— Видимо, твой бог считает, что я достоин престола, — сказал он. — Если нет, пусть остановит меня.
Он осмотрел солдат так, будто мой бог мог скрываться среди них. Затем он развернулся к статуе, и я в ужасе поняла, что он сделает сейчас.
Аэций не взял чашу. Он подался вперед и коснулся губами щеки моего бога, принимая его величайший дар. Шепот, полный страха, пронесся по рядам. Даже его солдаты не ожидали такого святотатства. Аэций забрал дар, предназначенный принцепсам, нашу вечную молодость. Теперь он никогда не постареет и проживет дольше. Теперь он окончательно нарушил все запреты, установленные моим богом.
— Он уничтожит тебя! — снова крикнула я.
Солдаты отпустили меня, и я в бессилии рухнула на мраморный пол. Я подняла взгляд и увидела сердце моей сестры, а потом Аэция.
— Это возможно. Что ж, я буду ждать.
Глава 3
Дорогой мой, наша первая встреча была горькой до тошноты, поэтому я предпочитаю думать, что жизнь Марциана началась не тогда, не в тот страшный час, а много-много раньше. И хотя тот день тоже был горьким, со мной была моя сестра. Нам было по девять, и лето все еще казалось бесконечным, особенно в дождливые дни.
Теперь мы тоже уезжали в школу и по полгода не видели дом. Но я не тосковала по родителям, со мной всегда была моя сестра, а больше мне ничего не было нужно. В дождливые дни мы сидели в своей комнате, и сестра укладывала под стекло насекомых с такой заботой и нежностью, словно это были ее куклы.
Комната у нас была чудесная, девичья-девичья, с нежно-розовыми обоями и путешествующими по ним белыми, острокрылыми птицами неизвестной породы. У нас были чудесные кровати, совершенно одинаковые, только балдахины были разных цветов. У сестры — розовый, а у меня белый. И на изголовье кровати у сестры была вырезана роза, а у меня — лилия.
Все у нас было общим, книжки в шкафу, длинный стеллаж с самыми красивыми на свете игрушками — златокудрыми куколками в расшитых крошечными бусинками и тонкими кружевами платьях, плюшевыми зверушками с глазками из агатов, крохотной кукольной мебелью. Дети, как ты знаешь, играют совершенно не так, как ожидают от них взрослые. Они выбирают для этого странные предметы и создают с ними странные истории.
Мы думали, что куклы существуют для красоты. Главными действующими лицами и жителями наших кукольных домиков всегда были засушенные и покрытые лаком насекомые сестры, а главными злодеями — две крохотные кожаные туфельки.
Пожалуй, кроме мебели для домика мы использовали по назначению еще лошадку на колесиках, на которой мы, по одной и с трудом, но все еще помещались. Сестра залезала на нее, и я возила ее по комнате или наоборот. Лошадка была безглазая, покрытая бежевой краской на которой распустились лилии и розы, знак того, что лошадка принадлежит нам обеим.
Все в этой комнате было общим, и мы никогда не дрались из-за игрушек, не спорили, как многие другие дети. Нам не приходило в голову спорить из-за того, что не могло поместиться в наши шкатулки.
В них и заключалось в то время все наше личное пространство. Шкатулки были небольшие, размером, наверное, со школьный учебник, зато глубокие. Туда помещалось множество мелочей.