Я чувствовала себя коллаборационисткой, императрицей-предательницей, но мои слова воспринимались с большим пониманием, чем я боялась. Вместо аплодисментов и звериных взвизгов, мой народ и большая часть преторианцев вскинули руки в традиционном императорском приветствии. Я почувствовала себя окрыленной. Я вдруг поняла, что я могу дать им надежду.
Что я не могу вести войну, но я могу помочь им жить в мире. Могу сделать их жизнь хоть немного лучше. Я приложила руку к сердцу, с достоинством принимая их приветствия.
Они признали меня. Они хотели, чтобы я помогла им. И мне хотелось им помочь. Я чувствовала единение с толпой, и никогда прежде я не хотела быть такой сильной, как сейчас. Ради этих людей я должна была научиться — нет, не править, Аэций не уступит мне этого, но защищать их перед ним.
Я пребывала в странной, не свойственной мне эйфории из которой меня вывел взгляд одного из юношей. У него было надменное лицо с острыми скулами и изумительно дорогая одежда. Он смотрел прямо на меня, его взгляд был насмешливым и проникающим. Я не знаю, почему именно он так привлек меня. Может быть, потому что остальные принцепсы восприняли меня хорошо. Этот взгляд еще долго не выходил у меня из головы.
Так что я была почти рада, когда Аэций дернул меня за руку. Я и забыла, что он держал меня, пока говорила с моим народом.
— Народы Империи, я хочу провозгласить, что только вместе мы сможем жить дальше. И в подтверждение моих слов, я сочетался браком с императрицей Октавией.
Я верила, мой народ знает, что так надо, и я кивнула.
— Так и есть. Я и Аэций будем править рука об руку.
И в этот момент он поцеловал меня, и я задохнулась от отвращения и нахлынувшего страха, хотя, конечно, он не мог сделать мне больно у всех на глазах. Я не думала, что он поступит так. У нас, принцепсов, не принято было целовать на людях невесту и даже жену. Видимо, у варваров было обычным делом ласкать женщину на людях, и это было отвратительно и, кажется, шокировало мой народ больше, чем объявление о нашей свадьбе.
Карболово-кровавый запах, от него исходящий достиг своего крещендо. Я терпела прикосновения его губ и чувствовала здесь, посреди площади, полной людей, что он желает меня, и в этом было поразительное и варварское бесстыдство.
Когда он отстранился, мы посмотрели друг на друга, и я впервые выдержала его взгляд.
Глава 5
О, мой милый, я никогда не была смелой. Я всего боюсь, и то, что все-таки не вызывает у меня ужаса, вызывает волнение. Ты бы никогда не пожелал меня, если бы знал ее. Поверь мне, не было никого на свете прекраснее нее, когда она бросала вызов самому мирозданию.
В этом она была на тебя похожа. В тебе нет ее безрассудной смелости, ты многого не понимаешь. Она понимала все, но никогда не отступала.
Послушай, в тот день я смотрела нее, взлетавшую вверх над тем, что казалось мне пропастью. Кто-то из девочек, еще до нас, умудрился забраться на самую вершину огромного дуба, росшего на краю оврага, и закрепить на нем тарзанку. Веревка была старая, хоть и крепкая, так что почти никто из девочек не решался летать на этой ненадежной конструкции.
Овраг был глубокий, усыпанный листьями, осень была в самом разгаре, красные и золотые волны от ветра расходились внизу, готовые поглотить сестру.
Она гибко, картинно отклонялась назад, наверное, представляла себя гимнасткой. Ее ноги тесно, со страстью обхватывали тарзанку, а волосы хлестали ее по спине, когда сестра замирала в самой высокой точке.
Школьная юбка соскальзывала по ее бедрам, и мне открывалась молочно-белая кожа.
Сестра не смеялась, не кричала, как другие смелые девочки, залезавшие сюда. Она была сосредоточена и прекрасна, иногда облизывала пухлые губы, запрокидывая голову, и я знала, что сестра делает так для того, кто увидит ее.
Мне казалось, что она неизмеримо высоко, что она сорвется вниз, и мое сердце билось так, будто это я летела над пропастью. Внизу булыжники, как редкие зубы, торчали из-под листьев, и если бы она сорвалась, наверняка погибла бы.
Мы обе это знали, что именно поэтому сестре и полюбилась эта тарзанка, которую учителя не держали под строжайшим запретом только потому, что сестра ее прятала, заводила за толстые сучья дуба, укрывала ветками.
Нам было четырнадцать, и это было много. Я чувствовала себя почти старой, я, по моему мнению, уже жила так долго, что знала все на свете. Никого не было надменнее меня в четырнадцать. Сестра тоже скучала. Мы перепробовали все, что можно, и сестра с интересом смотрела на все, чего нельзя.
Ее прекрасное лицо изменилось, в нем осталась кукольность, но теперь появилось в этих чертах и нечто по-женски хищное, кошачье. Я с наслаждением наблюдала, как она меняется. Что касается меня, я старалась не заглядывать в зеркало. Во мне все еще не было ничего особенного и, я знала, не появится. Я даже испытывала завистливую радость от того, что у меня быстрее, чем у сестры, начала расти грудь. Мне, как и всем подросткам, хотелось чего-то своего.