— Соколовский, на выход.
Привычно подойти к стене, руки за спину. Дождаться, когда щёлкнут наручники, покорно идти по коридору, опустив голову.
Опять адвокат? До сих пор верит, что не безнадёжно? Кто только платит ему, где эти доброжелатели?
Бетонные плиты, ровные и гладкие, стелятся под ноги, когда он вдруг спотыкается, вздрагивая всем телом. Не может быть. Вскидывает взгляд на конвой, пытаясь разглядеть хоть что-то. Хоть какую-нибудь эмоцию, которая подскажет, что прав. Что не ошибся.
Сердце стучит, как заполошное, выбивая воздух из лёгких. Надежда, растрёпанная, с безумными глазами бьётся в голове, заглушая голос разума.
Он чувствует. Чувствует слабый запах миндаля, даже отсюда, даже за несколько метров от комнаты для свиданий.
Колени подкашиваются. Чёртов слабак! Едва успевает подавить постыдное желание бежать. Бежать обратно, в камеру, только бы не видеть её, не слышать, не… Не успел. Дверь распахивается, его пропускают внутрь. Снимают наручники.
Не смотрит. Упёрся взглядом в пол, ждёт, пока уйдёт конвой. Не смотрит, но чувствует. Чувствует, как воздух в комнате густеет, с трудом проходя в лёгкие. Чувствует её каждой клеточкой, каждым нервом. Молчит. Что говорить? «Привет, как дела?». «Что нового?». «Зачем пришла?».
Её тихий прерывистый вздох заставляет наконец повернуться.
Сидит на краю скамейки. Напряженная, как струна. И смотрит. Смотрит своими нереальными глазами, будто кожу сдирает. Заживо. Он задыхается, не в силах не смотреть. Видит всю и сразу, до крохотных мелочей.
Похудела. Осунулась. Тёмные круги под глазами. На шее судорожно бьётся голубая жилка. Руки сжимают ручки сумочки.
— Привет. — Получается хрипло и, наверное, жалко. Улыбка пытается тронуть губы, и мышцы удивленно откликаются на давно забытый жест.
— Игорь. — На выдохе. В глазах — слёзы. Сиди! Сиди на месте, слышишь!
Блять.
Сжимает её, крепко, как только может. Так, что она невольно охает, прижимаясь ещё сильнее, шепча что-то, пытаясь поцеловать сразу всё: щёки, скулы, губы. Зарывается носом в копну волос. Дышит. Дышит, боясь, что сейчас проснётся. Боится закрыть глаза.
— Зря пришла. — Звучит сдавленно. Чёрт, Соколовский, ты что, плачешь?
— Раньше не получалось. — Она оправдывается, пряча лицо на его груди. Чувствуя, как рвётся сердце при виде его. Такого. Подавленного. Почти сломленного. Не может так быть. Это не Игорь. Этот посеревший, осунувшийся мужчина с пустым взглядом — не он.
— Не надо было. — Настаивает Игорь, с трудом заставляя себя отстраниться. Отодвинуть. Подальше. Хотя бы на расстояние вытянутой руки. Жадно пожирать глазами, но больше не трогать. Никогда.
Вика вздрагивает, поджимая губы. Видит — опять упрямство во взгляде. Знакомое. Родное. Значит, не зря. Значит, оживёт.
— Я тут тебе принесла немного… — Неловко показывает на сумку, стоящую у входа. — Коньяк передавать запретили, прости. — Жалкая усмешка. Попытка пошутить. Он делает вид, что поддерживает. Кривит губы в ухмылке.
— Перебьюсь. — Опускается на скамейку напротив. Вот так. От неё — подальше.
— Как ты? — вопрос слетает с губ одновременно, заставляя наконец искренне улыбнуться. Кивает, вынуждая заговорить первой.
— В отделе как всегда. Мы пытаемся помочь. Найти хоть что-то, хоть какую-нибудь зацепку. Чтобы тебя выпустить под подписку до суда… Хотя бы так… — Она расстроено замолкает.
— Не тратьте своё время. — Горько усмехается. Сам он на это даже не надеется. — Игнатьев не позволит. Лучше не лезьте. Только хуже сделаете. Себе.
— Так как ты? — повторяет вопрос, который она специально оставила без внимания.
А как она? Как сказать? Как объяснить, что жизнь закончилась в тот момент, когда за ним захлопнулась дверь полицейской машины? Как рассказать, что день за днём она не могла ни говорить, ни спать, ни есть. Мысли — только о нём. Нервы на пределе.
Как ночевала под дверьми СИЗО. Как умоляла пустить. Хоть на пять минут. Как предлагала деньги. Любые. Только дайте поговорить. Как теряла саму себя.
Как в один из дней, что она проводила на лавочке, бездумно глядя перед собой, пришёл Даня. Сел рядом и просто молча обнял. Как рыдала у него на груди, чувствуя себя мерзкой. Грязной. Больной. Больной Соколовским.
Как позволила ему утешить. Как разрешила снова войти в свою жизнь. Как запретила даже касаться темы об Игоре.
— Хорошо. — Сухой ответ. Глаза в пол.
Он понимает. Кривится. А что ты хотел, Соколовский? Чтобы она ждала тебя, как жена декабриста? И тут же приходит ответ: да, хотел. Хотел, чтобы думала. Хотел, чтобы ждала. Хотел, чтобы… Чтобы что? Ну? Скажи! Даже в мыслях не позволяешь произнести это слово из шести букв.
— Не надо тебе приходить. — Хмуро. Отводя взгляд.
— Игорь. — Тянется к нему. Тянется всем телом. Он едва успевает одёрнуть руки, вжимаясь в холодную стену.
— Не надо! — Смотрит испуганно. С ней всегда так — слишком. Слишком сильно. Слишком много эмоций. Слишком страшно.
Страшно чувствовать себя беззащитным. Перед ней. Обнажённым.
— Не надо, — тише повторяет он. Смотрит. В глазах — мольба. К чему это? Зачем мучить? Себя. Её. За что?!
— Время. — Равнодушный голос за дверью чуть не заставляет его выдохнуть от облегчения. Бежать. Бежать отсюда. Не надо было и заходить. Как теперь уйти?
— Я приду. — Вика смотрит на него, скользя по лицу взглядом, пытаясь запомнить. Каждую чёрточку. Каждую морщинку. Запомнить, чтобы потом мысленно целовать, падая в безысходность.
— Не надо. — Твёрдо. Становится к стене. Руки за спину. Щёлкают наручники. В руки — сумку. Её сумку. Не оборачиваться. Только не оборачиваться.
========== 14. С тобой всегда мало ==========
Он живёт ими. Встречами с ней. Оживает и каждый раз умирает. Снова и снова. Стоит расстаться. Надеется и ненавидит себя за эту надежду.
На что надеешься, Соколовский? На «долго и счастливо»? Да по хер. Бесшабашный пофигизм бурлит в крови. Что будет завтра? Он не знает.
Появился смысл жизни. Появилось желание выйти. Появилась цель. Пусть не связана с ней. Пусть. Но она вдохнула в него жизнь. Как всегда.
Пятый месяц он сидит здесь. Четвёртый — изучает азы экономики. Что мешало учиться в Кембридже? Иногда накрывает злость. На прошлого себя. На то, что бездарно тратил время.
Зато теперь его — масса. Новые знания раскладываются по полочкам, заполняя пустоты.
Стена обрастает вырезками. Новыми. Новыми. Игнатьев, отец, он сам — лица, чёрно-белые и цветные, смотрят с газет и журналов.
Холодный расчёт.
Месть — это блюдо, которое подают холодным.
Сколько смысла теперь в этой фразе.
Он продумывает всё. До мелочей. До точек. Просчитывает развитие событий. Если пойдёт не так. Если свернёт не туда.
Ошибки быть не должно. Он выйдет и отомстит. Даже если для этого потребуются годы, что придётся провести в тюрьме.
Ненависть никогда ещё не была такой ослепительно чистой. И он никогда ещё не испытывал подобного по отношению к другому человеку. Всё когда-нибудь бывает впервые.
Дни и ночи теперь наполнены смыслом. Выстраивать цепочки, чтобы снова их рушить. Он мог бы порадоваться, но разучился — дни летят незаметно. Кончики пальцев опять покалывает. Как когда-то. От нетерпения. Хочется сорваться с места и бежать. Бежать отсюда. К Игнатьеву. Доказывать. Сажать. Мстить.
Пятница. День. Она не пришла. Нельзя показать, как страшно. Почему? Что случилось? Просто сидеть в углу, пялясь в стену. Если наблюдают — не дождутся. Ему всё равно. Но время вдруг останавливается. Тормозит. Зависает. И он сам не может сказать, что не так. Пусто. Она забыла? Страх. Он ледяным ручейком скользит к сердцу. Пошло звучит? Зато правда! Игорь выдыхает. Резко. Сжимает кулаки. Не дождётесь. Всё хорошо. Слышите?! Хорошо!
— Соколовский! На выход. — Сухой голос, а от него — буря эмоций. Куда? Зачем? Время свиданий почти кончилось. Зачем?
К стене. Руки за спину. Как всегда. Куда ведут? Он тут впервые. Деревянный пол. Запах еды. Не тюремной. Домашней. Хочется остановиться и вдыхать. Докатился, Соколовский. Нюхать борщ будешь?