Щелчок за спиной. Наручники сняли. Зачем? Почему? Кто добился?
— У вас сорок восемь часов. — Сухой голос объявил приговор Золушке. А где хрустальные туфельки?
Игорь осматривается, пытаясь понять, где он. Небольшая камера с узким окном. Большая кровать в центре. И дверь. Открывает — в туалет. Душ. Вода — горячая. Кто озаботился? Доброжелатель?
Одежду — на пол. Спохватывается. Осторожно откладывает в сторону, чтобы не намочить. Мало ли. Но это — кайф. Горячая вода. В одиночестве. Кайф. Закрыть глаза и просто позволить воде стекать по телу, бить по коже. Не дышать. Почти.
Из душа — как на свободу. С чистой совестью. Закутаться в колючее полотенце. Обернуться и оглянуться. Ничего не поменялось. И что могло-то?
Что ему здесь сделают? Убить попытаются? Так пусть. Перед глазами — обычная кровать. Впервые почти за полгода. Убивать? Позже. Полотенце — в сторону. Под одеяло. Спать. Просто спать в нормальной кровати. Не на нарах. И то хорошо.
Сколько она отдала за этот день? Если бы знакомые узнали — не поняли бы. Или посмеялись. Или дурой бы обозвали. Дура же. Дура и есть. Кому это надо? Отдавать три месячных зарплаты за свидание, что другие бесплатно получают. Всего-то и надо — сказать: Соколовский, женись. Смешно.
Зачем ей это надо? Жизнь налаживается. Мужик надёжный — рядом. Чего ещё хочешь? А он ведь спросит. Будь готова, Родионова.
Ключ — в руку. Инструктаж — кивая. Поняла. Дальше — сердце в горле. Страшно. Как встретит?
Дверь — на себя. А там… Он спит. Руку под подушку. Ногу подвернул. За полгода загар, въевшийся в кожу, казалось, намертво, не смылся. Даже на казённых простынях выделяется. Безмятежно.
Она тихо проходит внутрь, ставит сумки на пол. Садится рядом на кровать. Не будить. Любоваться.
Глаза щиплет. Губы дрожат. Разрыдайся ещё, Родионова! Чтобы проснулся, а ты — ревёшь.
— Вика? — Он резко открывает глаза, словно почувствовал. Смотрит недоуменно. Морщится. Думает — приснилась.
— Здравствуй. — Робкая улыбка трогает губы. Пальцы дрожат. Губы дрожат. Вся — сплошная дрожь. Не выдерживает. Громко всхлипывает. Прячет лицо в ладонях.
— Вик. — Секунда — он рядом. Обнимает. Крепко. Как только он может. Шепчет что-то сбивчиво. Про то, что всё будет хорошо. Про то, что она глупая. Про то… Не важно. Рядом. Настоящий. Близко.
Глаза в глаза — не наглядеться. Утонуть бы в них. Навсегда. В мутной зелени. В прозрачной голубизне.
Каждый помнит, где и в ком он тонул. Помнить — мало. Держать в руках — мало.
Срываются одновременно. В губы — жадно. Слепит жажда. Жажда обладать. Гладить. Касаться. Целиком. Одновременно.
Одежда трещит под его напором. Вика решительно отстраняет нетерпеливые руки, сама сражается с пуговицами. Путается в ремне джинсов.
Он лежит, не двигаясь, смотрит. Смотрит жадно, поедая взглядом каждый открывающийся сантиметр её тела. Желанного. Не забытого. Родного.
Последний клочок ткани не успевает опуститься на пол. На него, как в омут с головой. Не успевая задержать дыхание.
Руки, губы, ноги — сплетается всё. Одно целое. Они теперь одно целое. Навсегда. На сорок восемь часов. Неистово. Яростно. Горячо. Не сдерживая криков.
Воздух возвращается неохотно. Тяжелое дыхание рвано слетает с губ. Пальцы сплетаются вместе. Вдруг — сон?
— Ты сумасшедшая. — Игорь поворачивает голову, смотрит на неё. Восхищённо.
— Знаю. — Вика смотрит серьёзно. Слишком серьёзно. Протягивает руку, касаясь его губ. — Это всё ты. Ты меня с ума сводишь.
Игорь молчит. Только смотрит. Пристально. Глубоко. Так, что Вике не по себе становится. Страшно. Страшно заговорить о том, о чём оба думают. О том, что стоит между. О том, кто стоит между.
Время летит, не останавливаясь. В комнате с узким окном, забранным частой решёткой тихо. Остался час. Вика прячет глаза. Надо сказать. Надо. Соберись, Родионова. Давай, скажи ему, какая ты, оказывается, шлюха.
— Как там Даня? — Игорь сам заводит разговор. Не хотел портить короткое счастье. Но не знать — ещё хуже. Ты ведь и сам всё понимаешь, Соколовкий. Каково это — делить свою женщину с другим? Знать, что после тебя она к нему поедет. Каково это — понимать, и ничего не делать. Принимать её решение. Смиряться. Малодушно радоваться жалким крохам её внимания. Нужным крохам. Необходимому вниманию.
Ты трус, Соколовский. Боишься сказать, чтобы она с ним порвала. Боишься, потому что знаешь — тебе предложить нечего. Годы встреч раз в неделю. Секс раз в полгода. Расти моих детей, Родионова. Одна расти. А я буду здесь тебя ждать. Зато точно никуда от тебя не денусь. Хочешь так, Вик?
— Игорь, я… — Вика замолкает, повинуясь его руке. Он не хочет слышать. Не может. Знает, но не хочет. Тянется к ней, прижимает к себе. Глаза прикрывает.
— Не говори ничего, Вик. — Хрипло. — Зря я спросил.
— Игорь. — Вика отстраняется, смотрит прямо в глаза. Тревожно. Умоляюще. «Пойми меня. Прошу».
— Ш-ш. — Он легонько дует в лицо, заставляя моргнуть. — Давай не будем. Не надо сейчас. Потом. Когда я выйду.
Он ненавидит себя. Ненавидит за эти слова. За то, что поддаётся ему, этому безумию. Позволяет ей жить с другим. Мирится с этим. Заставляет не думать.
Она уходит. Лязгает дверь. Снова камера. Снова пустота. Снова мысли. Теперь — горше. Тошно. Дышать тяжело. Как же муторно всё это! Хочется рычать. Биться головой о стену. Вздёрнуться под потолком. Как не сойти с ума? Как сохранить ясность?
За окном давно зима. Холодно. На душе тоже. До стужи. Вика вчера приходила. В последний раз. Больше — не пустит. И видеть не хочет. Пустой взгляд на пустые стены. Выходит замуж. Так быстро. Так быстро, Вик, вот она, любовь твоя какая? Закричать бы, да нельзя.
«Даня сделал мне предложение». Поздравляю, Вик, что уж там. Молодец. Времени зря не теряешь. Один — в тюрьме, другой — под боком.
Ты же знал, что так может быть. Знал. И сам ей позволил. Что теперь пенять? За что боролся, на то и напоролся. Получай теперь. По полной. От души. Под дых.
Игорь роняет голову в ладони. По короткому ёжику — резко. Выпрямляется. Зубы стискивает так, что скрипят. Вот-вот посыплются. Их скрип отражается в голове, и он запоздало понимает, что это ключ, что поворачивается в двери.
— Соколовский, на выход. — За дверью равнодушный конвой. И он к ним. Равнодушно. К кому, куда, зачем — больше не важно. У вас получилось. У всех вас, кто бы вы ни были. Сломался. Кажется, теперь точно.
Ведут в приемник. Вещи. Летние. Часы. Швейцарские.
— У меня ещё пистолет был. — Пробует шутить. Получается. Понимание приходит позже. Когда ворота за спиной лязгают и снег, мелкий, колкий за шиворот падает.
Выпустили.
Кто? Зачем? Почему сейчас? Воздух свободы не так приятен, как кажется там, за решёткой. Но он так кстати сейчас, когда желание жить до нуля опускается.
— Игорь Владимирович! — Незнакомый голос заставляет обернуться. Встречают. Ну что, Соколовский, вперёд, навстречу новой жизни? Радостно? Не очень. Но ничего. Прорвёмся.
========== 15. Я для тебя неудобный ==========
Чёрное и белое. Два цвета. Белый снег. Чёрные могилы. Монохром. Как в его жизни. Как в жизни его грёбаной, что давно лишилась цветов. Яркости. Ледяной воздух обжигает лёгкие. Каждый новый вздох — с трудом.
Игорь переводит взгляд с могилы на цветы в руках. Кроваво-красные розы. Единственное яркое пятно. Мелодраматично. Пафосно. Привет из прошлой жизни.
Водка — забытый вкус — обжигает горло. Разносит тепло по телу. Бьёт в голову напоминанием — жизнь продолжается. Месть начинается. Радуйся, Соколовский, тебе судьба второй шанс подарила. Радуйся, что легко отделался. Радуйся, что жив остался. Радуйся, блять!
Взгляд обратно — мама, папа. Тебе до сих пор не весело, Соколовский? Смотри, они тобой гордятся. Смотрят спокойно, почти-счастливо. Если в смерти может быть счастье.