Нет. Не будет. Он ведь Мажору жизнь облегчит. Дорогу расчистит. И рука опускается, и себя жалко.
Дуло, горячее, от рук нагревшееся, упирается в кадык, палец дрожит на курке, и Даня не выдерживает. Роняет голову на руль, всхлипывая тяжело, надрывно. Не может. Слабак. Себя убить не может…
А утром в Вику стреляют. И жизнь снова подсаживает его в седло. Пока осторожно, только к стремени прикоснуться даёт. Но он чувствует — взлетит вот-вот. Игнатьев к себе вызывает. И указания даёт. Определённые. Теперь Даня уверен — выполнит без колебаний. Потому что у него цель появилась. И жизнь вот-вот изменится.
И пистолет теперь всегда с собой. Без номеров. Чистый. Никто не докопается. Никто не поймает. Идеальное преступление.
Вот только ты не убийца.
Это принять надо. Переломить себя. Ради будущего. Ради их с Викой будущего. Потому рука сама тянется у больницы, когда он их опять вместе видит. Прямо здесь пристрелить. Пулю в лоб, и дело с концом. Нет. Даня не дурак. Сделает по-тихому. А дальше? Как-нибудь будет жить дальше. Зато Мажора больше не будет.
К Вике не хочется. Видеть её не хочется. Потому что пока рано. Надо дело сделать. Завершить начатое. А потом к ней. Новость объявить. Пусть знает, что теперь она — только его.
На Жекин мальчишник едет с целью. Идеально. Шумно. Весело. Людно. Никто не заметит. Никто не узнает. И на него не подумает.
Рука почти не дрожит. Он выдыхает медленно, и поднимает пистолет. В затылок. Одним точным ударом. Тихо.
Телефонный звонок бьёт по натянутым нервам. Едва успевает спрятать ствол. Вика. Не сейчас. Как чувствует. Говорит быстро. Словно давно с мыслями собиралась, а сейчас боится, сбивается.
— У нас будет ребёнок.
И мир меняется. Резко. В нём снова краски появляются. И звуки. И запахи. Так пахнет счастье. Бесконечное. Ловит взгляд Мажора. Тот знает. Вот почему ушёл тогда в больнице. Знает.
Даня с удивлением понимает, что ему всё равно. Потому что вдруг становится так легко, что хочется петь. И танцевать вместе с Жекой. И стрелять в воздух, чтобы все знали.
— Я стану отцом!
И всё становится ясно. Облегчение накатывает, вызывая дрожь в коленях. Облегчение, что не убил. Что не переступил через себя. Что больше не придётся.
К Игнатьеву — уверенным шагом. Нет, он не убийца. И на грязные дела подписываться больше не будет.
Сам заработает. Квартиру в ипотеку взял — для них. И Вику туда первым делом отвозит. Сюрприз. Счастье. Смотреть на неё, в трогательных пушистых варежках — счастье. Знать, что их ребёнка носит — счастье. Разве мог он мечтать, что так будет? Что все его мечты станут реальностью?
Не мог. А судьба иногда может и лицом повернуться. Неожиданно, но приятно. Чертовски приятно.
На свадьбе Жеки от души веселится. Впервые за долгое время себя отпуская. Ничего больше не давит. Не мешает. Он свободен, слышите?! Он свободен и счастлив. У него всё впереди. У них с Викой всё впереди.
И дело очередное раскрыто. И предложение Мажора выпить воспринимается с пониманием. Потому что Даня знает — каково это. Он помнит. Он на его месте недавно был. И чуть пулю в лоб себе не пустил. Понимает.
И удивляется. А ведь Мажор — нормальный мужик вроде бы. И чего он на него так крысился? Теперь Даня весь мир готов любить.
Обратно едут к Вике, мчась наперегонки через полупустой город. В голове звонкими молоточками стучит адреналин. Он представляет Викины глаза, когда они появятся вместе. Она будет рада. Она переживает, он же видит. Им ведь вместе работать. Пора прекращать эту бесполезную борьбу за её внимание. Он победил.
Шины шуршат по обледенелому снегу, он въезжает во двор, репетируя заранее заготовленную речь. Сейчас откроет дверь и увидит её в окне. Улыбнётся. Рукой помашет.
Он даже не успевает испугаться.
========== 28. Mea culpa ==========
Моя вина.
Эти два слова калёным железом выжжены на душе. Насквозь. Навсегда.
Твоя вина, Соколовский.
И дело даже не в Вике, что раненой птицей бьётся в руках, пытаясь вырваться. Не в её словах, сказанных, конечно, сгоряча. Нет. Ты и сам знаешь, что виноват. Как всегда. Ты ещё не привык, что приносишь смерть близким?
Смешно. Стоило Дане стать по-настоящему близким, и всё.
Злости нет. Как нет ненависти. Ничего. Сдулся. Как шарик воздушный. Был и кончился. Будто весь воздух из лёгких выкачали разом, и сделать вдох больше не получается. Странно. Пусто.
Казалось бы, разве можно сильнее чувствовать своё одиночество? Можно. Сейчас, среди людей, которых с полной уверенностью считает близкими.
Он здесь чужой. В этом дворе. В этом отделе. В этом городе. На этой планете.
Надо бы что-то сказать, сделать… Надо бы. Да не получается. Пусто.
Игорь отворачивается, смотрит на стену дома напротив. Где-то там, за тёмными стёклами, прячутся перепуганные соседи. Шепчутся сочувствующе. Ещё бы — настоящая человеческая драма перед глазами. Не на экране. Вот она — руку протяни — коснёшься. И люди, жадные до чужих страданий, не могут отказать себе в этом удовольствии — смотреть. И радоваться, что их беда обошла стороной.
К Вике не подойти. Стоит в стороне. Одеревенела. А он и не может. Сделать шаг, обнять крепко, чтобы рёбра хрустнули. Сказать, что всё будет хорошо… Не будет. И между ними ничего больше не будет как прежде. Вообще никак не будет. Потому что это его вина.
Время растягивается, невыносимо медленно тянутся минуты. Эксперт и его заключение: «Не мучился. Умер сразу». От этого должно стать легче? Кому? Дане?
— Стас думает, что убил меня. — Слова даются через силу, с трудом продираясь через пересохшее горло. Он сам не верит, что сейчас это говорит. Похороны — его. Ловля на живца. Всё это так неважно сейчас. Так далеко.
Только тело на снегу, что в чёрный целлофан завёрнуто — важно. Тело. Теперь только так. Потому что Дани больше нет. И это — его вина.
Заснеженная дача в посёлке. Холод и тишина. Как по заказу. Хочется напиться, да водка больше не берёт.
Мы с ним теперь одной крови. И водки.
Дурашливые слова. А на глазах вдруг слёзы вскипают. Горькие. Думать трудно. Дышать трудно. Жить трудно.
Стас своим выстрелом не только Даню убил. Он и его убил. И Вику. И надежду на то, что когда-нибудь всё будет хорошо.
Игорь бездумно смотрит на бутылку перед собой, пытаясь понять, что он здесь делает. И зачем? Зачем он всё ещё жив? В чём смысл?
Телефон взрывается настойчивой трелью. Надо бы молчать, но не получается. Хочется общения. Живого. Тепла. Чужого. Чтобы кто-то снял с него этот груз. И сказал, что всё наладится.
Разговор через силу. Просьба нелепая. Но нужная. Важная. Приди на мои похороны, Катя. Потому что ублюдок этот будет смотреть. Ждать. Наслаждаться. Потому что Даня не может получить даже самого малого — чтобы его похоронили достойно. Как офицера полиции, а не как мажора, что в органах без году неделя.
Во рту горечь. На душе горечь. Он с трудом собирает себя, заставляет встать и ехать на кладбище. Вот тебе и ещё одна могила, на которую приходить можно.
На кладбище торжественно. Алые цветы на белом снегу. Выстрелы, похоронным звоном в голове отдающиеся. Слова, что не ему, не Дане предназначены. Люди чужие, которых Даня и не видел ни разу в жизни. За что ему такой фарс?! Ради чего?
Зубы непроизвольно сжимаются так сильно, что скулы сводит. Ты мне за всё ответишь, Стасик. За всё. За всех, кого убил, повинуясь своему сумасшедшему плану мести.
Сумасшедшему. А сам-то что, лучше? Ты мстишь, а умирают другие люди. Твоя вина.
Игорь смотрит на дома, что примыкают к кладбищу, ищет. Знает, что эта мразь где-то там.
Стоит. Кайфует.
Вот он!
Игорь бросается в подъезд, сжимая в руке пистолет, что, кажется, сам прыгнул в руки. Сколько запретов нарушил Пряников, выдав ему оружие? Как потом будет отсчитываться? И будет ли? Не важно.
Ступеньки убегают вверх, и Игорь видит его. Чёрную фигуру на фоне белого окна.
— Надо же, Игорёша, живой! — В голосе Стаса нет удивления. Он будто знал. Догадывался. А как иначе назвать страховку, что за окнами болталась? Понимал, что его искать здесь будут?