Вопреки судьбе
Глава 1
Дождь начался на закате, опять дискредитировав метеослужбу, обещавшую ливень к часу пополуночи. Первые тяжёлые капли рухнули на землю, словно крошечные водяные снаряды, распугивая скорбящих родственников и редких в этот час посетителей маленькой часовни при старом кладбище. Всего спустя несколько минут последние из прихожан — небольшая семья, одетая в траурные цвета — неохотно оставили свежую могилу и с почти неприличной торопливостью потянулись к воротам, за которыми ожидал пассажиров потрёпанный форд. Одна из них, средних лет женщина с заплаканными глазами, оглянулась на неподвижно стоящего в двух шагах от ворот хмурого долговязого парня — казалось, что-то привлекло её внимание. То ли напряжённое, застывшее болезненно-кривой гримасе, лицо с закушенной губой, то ли чёрные очки, непонятно зачем нужные в такую погоду, то ли странная, обтянутая чем-то вроде змеиной кожи большая корзина для пикника, даже на вид выглядящая вызывающе дорогой… Мгновение — и молодая вдова, забыв о случайной встрече, захлопнула за собой дверь авто. Форд, выплюнув облако едкого дыма, с кряхтением двинулся прочь.
Кроули проводил взглядом раздражающе медленно ползущий автомобиль. Скривился, подавляя приступ раздражения вкупе с острым желанием устроить маленькое демоническое чудо, которое заставило бы эту старую консервную банку хотя бы раз в своей жизни развить скорость, приближенную к нормальной. Глубоко, заставляя себя не срываться на судорожный всхлип, вздохнул. Рука, почти против воли, скользнула за пазуху, бережно погладила спрятанное под одеждой мягкое перо — когда-то лебяжье-белое, а сейчас густо залитое алым, успевшее уже задубеть. Пальцы вздрогнули, в который раз нащупывая обломанный край стержня. Кроули с трудом подавил бессознательное желание стиснуть кулак, вцепляясь в последнюю связь с ангелом. Пинком отбросил прочь мучительные, обжигающие не хуже святой воды воспоминания. Не сейчас. Если он даст волю своему отчаянию, то просто рухнет прямо здесь, рассыплется пеплом, погребённый под непосильным грузом горя и вины.
Демон почти сверхъестественным (или, скорее, снизъестественным) усилием воли убрал руку от измятого пера, почти с агрессией засовывая её в карман брюк, подальше от соблазна. Перевёл взгляд на гостеприимно распахнутые ворота церкви. В конце концов, это не так уж страшно, верно? Немного больно — хорошо, очень, очень больно, но не настолько, чтобы он не смог выдержать, верно? В конце концов, ему уже приходилось гулять по освящённой земле. В любом случае, где ещё можно найти святую воду, не обращаясь к чрезмерно щепетильному и слишком уж обеспокоенному его безопасностью ангелу?
Последняя мысль была излишней. Грудь опять рвануло тупой, обжигающей, словно адский огонь, болью, горло сдавило. Перед глазами вновь мелькнули изломанные, опалённые перья, безжалостно вырванные из белых крыльев. Он закусил губу, чувствуя, как бессильный жалкий скулёж рвётся из глотки. И, сглотнув, через силу сделал шаг вперёд.
***
Конечно, это была их ошибка. Они непозволительно, непростительно расслабились, за полгода не встретив ни малейшего намёка на то, что их бывшие стороны продолжают что-то планировать против них. Ни единого отблеска чужих белых крыльев, ни малейшего запаха серы…
О, нет, разумеется, они знали, что ничего еще не закончилось. Всегда знали. Ну… По крайней мере, с того дня, когда взялись за руки, возвращая друг другу «взятые взаймы» лица. Они были не настолько наивны, чтобы поверить, что их оставят в покое! Нет, это было бы слишком хорошо. Ни Ад, ни Рай не простят. Не после того, как они сорвали готовящийся тысячелетиями Армагеддон. И тем более, не после того, как они заставили высокое (или низкое, разумеется) начальство испугаться до икоты их неожиданной, такой невероятной и такой дерзкой неуязвимости. Это всего лишь передышка, а не конец войны. Они оба знали это. И оба, не сговариваясь, решили просто жить, пока есть такая возможность. Не терять бдительности, но и не оглядываться на каждом шагу, подозревая каждого встречного в работе на <i>больше-не-их</i> стороны. В конце концов, у них, возможно, было не так уж много времени, чтобы насладиться свободой и всеми прелестями нового существования, в котором им больше не нужно было скрывать свою дружбу.
Каждый из них, втайне от другого, боялся того, <i>как именно</i> закончится их новая жизнь (увы, надежды на то, что отвратительное слово «когда» можно без опаски заменить на «если», не было ни у одного из них). Каждый выглядел бы по-настоящему оскорблённым, заподозри другой, что его мысли не так безмятежны, как он старается показать. И каждый (разумеется, с полной уверенностью в том, что другой даже не догадывается о его тревогах) готовил собственный путь отступления, если Небеса или Ад, или оба сразу, вспомнят об отступниках и решат повторно призвать их к ответу. Проще говоря, у каждого был план на случай катастрофы, и запасной план, если первый не сработает, и запасной план на случай, если не сработает первый запасной план, и… Словом, оба были уверены, что готовы к любым неприятностям.
И оба ошиблись.
В тот день Кроули, как обычно, приехал к книжному магазинчику в Сохо ближе к вечеру, планируя чудесный неторопливый ужин в Ритц, а после, быть может, ещё более приятную ночь в компании ангела и двух… трёх… некоторого количества бутылок «Шато Лафит» 1865 года, добытых почти законным путём.
…Первым, что он почувствовал, был резкий, ужасающе свежий запах серы. (Потом, позже, когда невидимая рука отпустит колотящееся прямо в горле сердце, а слепое, раздирающее на части отчаяние сменится глухой тоской, он поймёт, что на самом деле запах серы был вторым, что он почувствовал. Первым было тягостное, сосущее чувство под рёбрами — словно внутри вдруг образовалась крошечная чёрная дыра, перемешивающая и затягивающая в себя внутренние органы, которым не посчастливилось оказаться поблизости. Чувство, которое он не хотел узнавать. Потому что это значило, что его мир снова рухнул намного глубже, чем самые нижние уровни Ада, и прятаться на Альфа Центавре больше не имеет никакого смысла.)
А потом он метался по опустевшему, разгромленному магазину, срывая голос в отчаянных мольбах, проклятьях и угрозах. Пытался отследить исчезающий буквально в воздухе (если бы в воздухе, Сат… Гос… кто-нибудь его побери!) след. Перерывал любовно собранные Азирафаэлем книги в попытке найти хоть что-то, что поможет ему найти способ вырвать ангела из лап своих бывших соратников. И снова звал, в каком-то слепом, исступлённом отчаянии пытаясь докричаться до Неё, понять, потребовать у Неё ответа — ведь не может быть в Её планах то, что случилось с его ангелом, не может же?..
Потом…
Потом была ночь, которая ни в какое сравнение не шла ни с попыткой сожжения на Небесах, ни с Потопом, ни даже с Падением, шесть тысяч лет занимавшем почётное место в его личном рейтинге очень плохих дней. Пожалуй, он начал думать, что то был вполне приятный опыт, в сравнении с этой чёр… адс… в сравнении с агонией этих бесконечных часов, которые ни на шаг не приблизили его к спасению Азирафаэля. Которые (время! Проклятое время! Он ненавидит время, теперь, с этой ночи — ненавидит!) с каждым движением стрелок уносят Азирафаэля всё дальше и дальше от него. Уносят его — их обоих — от жизни.
А потом было утро, и стук в дверь, и служащий почтовой службы с плоской картонной коробкой… Он не помнил, как расписывался за получение (расписывался ли вообще?). Не помнил, как дошёл до стола, как бездумно смахнул на пол бесполезные, бессильные найти Азирафаэля книги, как дрожащими руками сорвал скрепляющую ленту…
Ничего не помнил, кроме горсти изломанных длинных перьев, неопрятной грудой сваленных в коробке. Длинных, белых, слишком хорошо знакомых перьев, грубо смятых чьей-то жестокой рукой. Перьев, когда-то лебяжье-белых, а сейчас буро-алых, с редкими пятнами цвета грязного весеннего снега. В голове бездумным рефреном билось отчаянное, бессмысленное: «нет-нет-нет, только не это, только не так, нет-нет-нет…».
Потом был день, очень долгий, очень суматошный, очень тяжёлый день. И каждое движение секундной стрелки на старинных, нежно любимых Азирафаэлем часах пронзало, подобно освящённому оружию, по капле выжигая то, что осталось от души демона, не то чтобы особо павшего, но скатившегося по наклонной в самую глубокую пропасть отчаяния, какая только могла существовать. Он испытал настоящее, приправленное злобой облегчение, когда они наконец (ты же не думал, что я буду заводить твои чёртовы ходики, ангел?!) остановились.