«А вот теперь придётссся бежать…» — задыхаясь, прошипел Кроули, и у Азирафаэля даже не было сил спросить, чем было их прежнее движение, если «побежали» они — только сейчас?
А потом удача закончилась.
— Дорогой мой, что это?!. — испуганно выдохнул Азирафаэль, невольно сбиваясь с шага и непонимающе оглядываясь вокруг.
— Не сссмотри! — прошипел Кроули. Затормозив на миг, он грубо сцапал ангела за плечо и почти швырнул вперёд, заставляя споткнуться и вновь перейти на бег. — Просссто делай вид, что ничего не замечаешшшь!
Азирафаэль испуганно кивнул. И, опустив голову, принялся смотреть себе под ноги. Только под них. По крайней мере, постарался. Но это было не так-то просто. Не замечать чудовищно меняющийся пейзаж вокруг них становилось всё сложнее. Низкие каменные своды таяли, превращаясь в такое же низкое, багрово-чёрное каменное небо, тесно смыкающиеся стены расступались, и сквозь антураж мрачного средневекового подземелья всё отчётливо просвечивало иное: бескрайняя выжженная равнина… изрытая ямами, спёкшаяся от жара до состояния камня земля… вспыхивающие тут и там зловещие огни…
— Ссссволочи, — с отчаянием прошипел Кроули, скаля зубы. — Они всссё-таки ссссделали это!
— Что… сделали? — задыхаясь, отозвался Азирафаэль.
— Включили госсстевой режим!
Ангел вздрогнул. И, невольно косясь по сторонам, где всё отчётливее проступал адский пейзаж, со стоном попытался прибавить шагу.
— Разве не… стены? [1] — задыхаясь, прошептал он спустя полсотни шагов. Тёмное небо нависало, почти грозя раздавить. На грани слуха («пока что!» — с ужасом осознал ангел) слышались стоны, отчаянные вопли…
— Это они… и есссть…
Азирафаэль запнулся. Выровнялся с трудом, оглянулся непонимающе… И, содрогнувшись от внезапного осознания, опустил голову, стараясь больше не присматриваться даже к земле, по которой они бежали.
Рай не имел размера. Можно сказать, что он был бесконечно большим и неизмеримо малым.
…Но то же самое касалось и Ада.
Данте ошибался: Дьяволу не было дела до крепостей и подземелий. Загробный мир творили сами люди — своими страхами, своей верой, своими чудовищными мифами… И если правда то, что в Аду для каждого создаётся индивидуальная мучительная (в буквальном смысле) реальность, то их личная преисподняя была поистине бесконечной.
Они шли по раскалённым стенам Дита.
***
Отец Уильям никогда не считал себя приверженцем ортодоксальной религии. Можно было даже сказать, что он достаточно близок к Арианской ереси — хотя, разумеется, никогда не переступал границ, отделяющих широту взглядов от инакомыслия. Выпускник Оксфорда и в далёком прошлом блестящий студент-физик, он достаточно скептически относился к любым радикальным взглядам, догадываясь, что каждое учение (не обязательно, впрочем, даже относящееся к христианству) может быть лишь частью неисповедимых замыслов Господа. Возможно, именно поэтому сегодня ночью он остановился, не дочитав экзарму до конца и позволив странному демону уйти в ад прямо из склепа похороненного здесь праведника. Если Всевышний принимает каждую заблудшую душу, одумавшуюся и вернувшуюся к свету, то разве не должен он ещё больше радоваться своим первым детям, если те осмеливаются встать на путь Искупления?
Он не жалел о проявленном милосердии. Нет, только не о нём. Ошибиться и отпустить на свободу коварное порождение Ада — серьёзная вина; но куда страшнее — отказать страждущей душе в праве на отпущение грехов, пойдя на поводу у страха и ошибочных убеждений.
Нет, отец Уильям не сомневался в правильности своего решения.
И именно поэтому он сейчас был в таком отчаянии. Пожалуй, будь он немного моложе, он мог бы сказать, что усомнился в Боге. Но нет, всё было куда сложнее. Он уверовал окончательно. Зная, веря со всей истовостью человека, нашедшего в Христе единственное утешение и опору, сейчас он получил окончательное и неопровержимое существование Всевышнего. Одно из них, внешне почти ничем (за исключением, разумеется, крыльев и странных глаз) не отличимое от обычного человека, несколько часов назад исчезло во вспышке зелёного света, оставив отца Уильяма в смятении и мучительном ожидании неизвестно чего. Второе…
Второе сейчас лежало на принесённой демоном корзине для пикника, открытое на первой странице. Недвусмысленное, абсолютное, чудовищное в своей точности подтверждение.
И старый пастор не знал, не мог понять, чего требует от него сейчас Всевышний: абсолютной веры — или стойкости духа перед дьявольским искушением.
Священник со стоном прислонился к стене усыпальницы, почти беззвучно шепча молитву. Ссутулился, болезненным жестом растирая ноющую грудь. Потом, опять с опозданием вспомнив советы врача, поспешно вытащил из надетой под небрежно наброшенной сутаной рубашки блестящую конвалюту и трясущими руками выдавил таблетку. Бросил в рот, морщась от противного вкуса, а потом ещё несколько минут стоял, закрыв глаза и пытаясь успокоить хрипящее дыхание.
Когда тупая боль в груди немного разжала свои когти, он с трудом отлепился от стены, склонился над книгой и, шевеля губами, ещё раз прочитал написанное чудовищно архаичным языком предсказание.
Отец Уильям веровал в Бога. И, конечно, признавал существование Дьявола. Собственно, именно поэтому стоящий перед ним выбор был так мучителен. Скрытый за витиеватым текстом пророчества приказ был совершенно ясен недвусмысленен. Особенно недвусмысленен, пожалуй, оттого, что был перенесён на бумагу за несколько столетий до того, как в молельный зал его маленькой церкви зашёл странный рыжий человек, привлёкший его внимание — не столько приплясывающим шагом, сколько напряжённым, искажённым болью и отчаянием лицом.
Ниспослан ли он Всевышним или подсказан неведомой прорицательнице Врагом рода человеческого?.. Отец Уильям знал, что ответить на этот вопрос предстоит ему самому.
— Господи, милосердный, прошу, не дай погубить невинную душу… — едва слышно выдохнул старик, без сил опускаясь на колени.
А потом поднялся и, протянув трясущиеся руки над порталом в Ад, принялся тихо читать молитву. И с каждым словом благословенной латыни светящийся круг на полу становился всё тусклее.
— Амен, — выдохнул пастор, опуская дрожащие от слабости ладони. И, подчиняясь его словам, слабо мерцающий сигил сильно вспыхнул — и погас без следа.
Остался лишь испещрённый странными символами круг, нарисованный красным маркером на дешёвой двухфунтовой циновке. Да наполовину прогоревшие свечи, слабо коптящие на концах пятилучевой звезды.
И больше — ничего.
***
— Азирафаэ-э-эль! — яростный, полный паники голос Кроули ввинчивался в мозг, заставляя болезненно морщился. — Где ты, чёртов идиот?! Азир… Азирафаэль!
Ангел вздрогнул. Сознание медленно возвращалось к нему. Была боль — тупая, ноющая, ватной тяжестью заполняющая голову. Была противная, скользкая дурнота где-то глубоко внутри. Была…
Была темнота.
Азирафаэль тихо застонал. И, почти неосознанно цепляясь за испуганный, доносящийся словно издалека голос, с усилием открыл глаза.
…И первые несколько секунд не мог понять, что происходит. Он лежал, уткнувшись виском в каменный пол, неровный и неприятно горячий. Вокруг смыкались, поднимались куда-то вверх чёрные, зловеще отсвечивающие алым стены. А откуда-то снизу доносились едва слышные, ощущаемые скорее телом, нежели слухом, удары. Словно бил невидимый гонг — тяжело, неторопливо, без какого-либо ритма…
Где он?..
Застонав, Азирафаэль с трудом приподнялся на локте. Руку тут же прострелило болью, и он, вскрикнув, вновь упал на пол. И следующую попытку предпринял уже более осторожно: подтянул к себе ноги и медленно, преодолевая дурноту, поднялся на четвереньки.
— Кроули? — слабо прошептал он, пытаясь разглядеть вокруг себя что-нибудь, кроме тающих в полумраке стен. Он помнил — Кроули был рядом. Должен был быть. Разве он не слышал сейчас его голоса?
Тишина — только гулкий грохот далёкого гонга да неумолчный стон то ли ветра, то ли истязаемых душ.
А спустя минуту— вновь далёкое, отчаянное: