Потом снова звонил телефон. Два раза. Или три. Она не стала смотреть.
Поймав себя на том, что сомнамбулически раскачивается на кровати, что-то бормоча себе под нос, Сьюзан вздрогнула и открыла глаза. Ну уж нет. Так она и впрямь скоро свихнётся.
Пошатываясь, она встала и, не сразу вспомнив, что хотела сделать, пошла в отгороженный занавеской закуток, где хранила готовые картины и чистые холсты. Может, если она начнёт новую картину, ей станет хоть немного полегче.
…И всё-таки — насколько она может верить своим воспоминаниям? Что из событий сегодняшнего дня было на самом деле, а что — лишь игра её воображения? Звонок мамы — был или нет? А та жуткая харя в зеркале, с алыми глазами и торчащими вверх клыками? И главное — тот дурацкий звонок от мистера Фелла, звонок, после которого она опомнилась уже, стоя на карнизе. Он — был, или всё-таки нет?
Мистер Фелл не мог такого сказать. Просто не мог. Сколько они знакомы, три месяца, четыре? Он ведь ни разу не попытался полапать её, не сделал ни одного пошлого намёка. Чёрт, да он на её глупую шутку об обнажённых натурщицах так покраснел, словно она позвала его поучаствовать в оргии. Даже если ему стало скучно с ней — разве он мог сказать… сказать то, что сказал?
А что такого он сказал, если вдуматься? Мало ли, что ей казалось. С чего она взяла, что ему от неё нужно что-то другое, чем другим мужикам? Такие вот ванильно-ласковые дядечки, похожие на розовых пони, чаще всего и оказываются маньяками и педофилами…
Мысль была мерзкой. Грязная, несправедливая, чужая какая-то мысль. На миг её вновь показалось — видит тот недобрый липкий взгляд, что померещился в зеркале утром…
…И всё-таки, разговор был. Если в зрительные галлюцинации она ещё может поверить, то слуховые у художников не…
«Ага, и Ван Гог тоже не был психом», — ехидно произнёс голос в её голове. Голос, неприятно похожий на её собственный и одновременно чужой.
Кисть дёрнулась в её руках; задетая палитра дёрнулась, и тёмно-карминная густая капля плюхнулась на пол, мгновенно расплескавшись в стороны. Сьюзан, всхлипнув, отшатнулась. Зажмурилась, судорожно хватая воздух, с каким-то беспомощным ужасом ощущая знакомое чувство подступающего шквала. Чёрный беспросветный смерч — только ты, Дороти, не внутри него, и не спрячешься в домике…
Она выронила кисть и, пошатнувшись, вцепилась трясущимися руками в хрустнувший холст. Какой-то частью сознания, ещё цепляющейся за рассудок, она видела, как растекается по полу краска, поймала себя на мысли, что джинсы теперь только выбрасывать…
Давление удушливого шквала нарастало. Сильнее, сильнее, и кажется, ещё миг — и подступающая удушливая злоба, отчаяние, ужас разорвёт её, раздавит, как пустую ракушку…
Мелькнул перед глазами осколок чашки. И на миг желание прижаться к нему шеей, рвануть изо всех сил, почувствовать, как под под острым краем расходится кожа, стало совершенно непереносимым. Сводящее с ума, в клочья раздирающее давление — словно удавка на горле. Если полоснуть углом, станет легче…
Она закусила губу, чувствуя, как во рту становится противно-солоно. И, зажмурившись, изо всех сил швырнула чёртов осколок в стену. А потом глубоко вздохнула, набирая в лёгкие воздуха — и заорала. Бездумно, яростно, с каким-то почти мазохистским восторгом, чувствуя, что ещё миг — и бушующий внутри шквал эмоций просто разорвёт её.
Звон фарфорового куска о стену не помог. Только всколыхнул слепую ненависть внутри, заставляя буквально задохнуться бешенством и мучительным желанием разрушать. Это было страшно. И пугающе приятно. …А ощущение взгляда в спину вдруг дрогнуло. Словно отшатнулась, истаивая, какая-то грязная тень. И тогда Сьюзан, не глядя, схватила первое, что попалось под руку и, не прекращая орать, с размаху запустила это что-то туда же, в стену. С каким-то злым удовлетворением ощутила, как болезненно заныло плечо. И, больше не думая ни о чём, содрала с мольберта подрамник вместе с холстом. Хрустнула плотная ткань, отдаваясь внутри какой-то радостной дрожью.
И, лишь когда ломать в тесной комнате стало уже нечего, Сьюзан без сил рухнула на кровать, тяжело дыша и бездумно глядя в потолок. Давящий шквал внутри стих, сменившись приятным, сонным равнодушием. Чёрт, да даже если мистер Фелл просто всё это время хотел её трахнуть — какая разница? Ей было интересно, ей было не скучно, она была на выставках, на которые никогда бы не смогла попасть, даже если бы по-прежнему работала — плохо, что ли?
…Плохо, на самом деле, очень плохо — она ведь почти поверила в то, что кому-то может быть нужна. Нужна она, она сама, а не возможность завалить её в постель… Чёрт, ну почему всё так?! Нажрался мистер Фелл, что ли? Никогда она у него не слышала такого тона… Да и словечек таких тоже, на каком порносайте он мог такого набраться? Обидно, как же обидно — вот такой плевок, и когда? Тогда, когда она уже почти поверила, что не все люди — моральные уроды! Всё-таки ангелов не существует, в каждом дохрена дерьма, и стоит только толкнуть, так завоняет… Права была мама, выходит.
Она сдавленно, зло рассмеялась. И тут же задохнулась, захлебнулась смехом, как водой. И, судорожно ловя воздух ртом, затряслась от сдавленных рыданий. Нечестно. Так нечестно. За что с ней так?
Если сегодня позвонит мистер Кроули и выдаст что-то в таком же роде — она точно не выдержит. Это будет уже слишком.
Сьюзан, с ненавистью взглянув на расписанный потолок, всхлипнула уже в голос и, рывком перевернувшись на бок, уткнулась лицом в подушку.
…И всё-таки, пусть лучше позвонит. По крайней мере, тогда будет понятно, есть ли смысл цепляться за эту дурацкую жизнь, где она даже родственникам нужна только как повод обсосать очередной её провал…
Глава 33
Мухи в начале апреля в центре Лондона — явление примерно столь же редкое, как и беременный жираф в том же самом Лондоне.
Впрочем, нет, пожалуй, жирафа встретить будет проще; в конце концов, двери знаменитого Лондонского Зоопарка открыты с десяти до семнадцати, ежедневно, без перерывов и выходных. А вот разводить насекомых семейства двукрылых короткоусых в промышленных масштабах никому из биологов, даже в таком большом городе, пока что в голову не приходило.
Поэтому невысокий, затянутый в криво сидящий офисный костюм черноволосый человек неопределённого пола, с раздражением расхаживающий по открытой беседке неподалёку от набережной Темзы, мог бы привлечь к себе нездоровое (и, скорее всего, последнее для любопытного неудачника) внимание. На счастье редких прохожих, в этот по-весеннему промозглый день облицованная мрамором беседка не вызывала желания посетить её. Поэтому никто не обратил внимания, в какой момент человек резко повернулся ко входу, а в пустом проёме появился силуэт высокого представительного джентльмена в безукоризненном костюме.
— Вельзевул, — сухо улыбнулся вновь прибывший, галантно прикладывая два пальца к воображаемой шляпе.
— Почему так долго? — вместо ответа раздражённо откликнулась… да, определённо откликнулась та, поскольку в настоящий момент (как и последние полтора века, с расцветом феминистического движения) выглядела как несколько сутулая, плоская как вобла женщина с недовольно поджатым ртом и узкими глазами потомка китайских рабочих.
Джентльмен вместо ответа приподнял палец, призывая ко вниманию; и ровно три секунды спустя в воздухе разлился громкий, тягучий звон: Биг Бен отбивал полдень. (Откровенно говоря, это обещало стать причиной огромного переполоха и массы объяснительных записок, которые будут вынуждены написать служащие знаменитых башенных часов в следующие дни — поскольку колокола Биг Бена были уже два года как сняты на реставрацию, и возвращение их не планировалось ещё как минимум год. Но пунктуального джентльмена это, разумеется, не должно было волновать.)
— Итак, о чём уважаемый противник хотел поговорить? — прохладно уточнил он, когда звон затих. Названная Вельзевул слегка поморщилась.
— Ад требует выдачи Кроули и Азирафаэля, — мрачно отчеканила она. — В противном случае я аннулирую наше соглашение.