Но когда в маленькую комнатку для краткосрочных свиданий заводят его: исхудавшего, изможденного, с ссадинами и синяками на лице различной давности. Мое сердце захлебывается в дикой агонии. Оно бьется как бешеное, рыдает, истекает кровью, молит меня не делать этого. Чертово сердце. А когда увидев меня, его глаза уставшие глаза наполняются забытым светом, надеждой, я готова умереть на месте. Только не ломать все это на корню. Заметив гематомы на моем лице, он хмурится и взволнованным взглядом проходит по всему моему тлу, пока конвоир снимает с него наручники.
— Чертенок, — бросается он в мою сторону, так быстро и стремительно, что я не успеваю подготовиться и надеть на себя маску хладнокровия. Его сильные руки обхватывают меня и уже привычным движение он зарывается в основание моей шеи, а я, судорожно всхлипнув, стараюсь не дышать вовсе. Еще вчера за эти объятия я готова была жизнь отдать, а сейчас стою словно статуя, проклиная себя. Из последних сил, отталкиваю его от себя и отхожу на пару шагов.
— Ром, я пришла попрощаться с тобой, — говорю я, не своим, чужим голосом. Голосом предательницы, позорной отступницы. Его брови хмурятся, он не понимающе смотрит на меня.
— Ты о чем, Оксан? — глядя на меня затравленным, не верящим взглядом маленького брошенного мальчишки спрашивает он. И эта его доверчивость, открытость, хуже ножа, приставленного к горлу. Но раз уж я решилась сломать этого сильного, загнанного зверя, нужно действовать до конца.
— Позавчера на меня напали, серьёзно избили. Я устала сидеть и трястись от страха за свою жизнь. Рома, я не могу так. Я жить хочу! — восклицаю я, чувствуя как по лицу катятся слезы.
— Возвращайся в свою прежнюю жизнь. Твоя мать предложила мне деньги и спасение — она поможет нам с мамой. Мы уедем подальше отсюда и я забуду навсегда этот ужас. Прости Ром, но я не такая сильная как ты, — говорю я, и чувствую как с каждым сказанным мной словом умирает по кусочку моя душа.
Я ненавижу и презираю себя, когда наблюдаю за тем, как недоверие в его глазах сменяется злостью, а злость перетекает в боль. Не просто в боль — в адскую муку. Я вижу, как гаснет жизнь в его взгляде, как несколько первых минут он просто сжимает и разжимает кулаки, а потом обессиленно сползает по стене, схватившись за голову. Я вижу, как из его перекошенного в немом плаче рта вырывается первый всхлип, а затем лавиной — рыдания. А я молча стою и смотрю на все это завернув за спину свои руки, протыкая ладонь до кости снятой с уха сережкой.
— Убирайся! — вмиг подскакивает он с места и, со всего маху, бьет кулаком о стену. Я не сдвигаюсь ни на сантиметр в сторону.
— Этого, бл*ть просто не может быть! — сквозь сдавленные хрипы ревет он, продолжая колотить по грязной штукатуренной стене. Загнанный, затравленный зверь после стольких пыток и издевательств преданный единственным в кого верил. На громкие звуки, доносящиеся из комнаты, внутрь забегает конвоир и сбивая с ног Рому, заламывает ему руки за спиной, пытаясь нацепить наручники.
— Девушка, свидание окончено-напряженно хрипит конвоир, продолжая удерживать сопротивляющегося Рому. Я спешу уйти, но протискиваясь мимо них, вижу, как Рома вмиг переставший оказывать сопротивление, поворачивает голову в мою сторону и молча, со слезами в изумрудных глазах, наблюдает за моим уходом.
Не помню, как я выбралась оттуда. Очнулась, обнаружив себя в полуобморочном состоянии возле соседнего здания. На ватных ногах пытаюсь сделать несколько шагов, но сгибаюсь пополам от того, что меня начинают выворачивать наизнанку рвотные спазмы. Выплеснув на грязный асфальт скудное содержимое желудка, я устало приваливаюсь к обшарпанной стене дома и сотрясаюсь в истерических рыданиях. Перед глазами его затравленный взгляд, его сжатые скулы и боль… Сколько боли я принесла ему. А следом в памяти всплывает вчерашний разговор с его матерью:
— Сегодня я подслушала разговор мужа, — начинает она разговор, а я обращаюсь вся во внимание. Присаживаюсь на рядом стоящий диван и смотрю на нее во все глаза.
— Завтра утром его вызовут в допросную и забьют досками насмерть, если он не даст согласия, не откажется от тебя и не примет условия отца, — говорит она тихим срывающимся голосом.
— Выход только один. Я прошу тебя, я умоляю тебя! — сбросив кота на пол, она подается ко мне и заключает мои руки в крепкой хватке своих ледяных ладоней.
— Хочешь встану на колени! Оставь его, только так ты спасешь его жизнь. Здесь вам не быть вместе. Мой муж, ужасный человек, я много лет наблюдаю за ним. Я могу тебе сказать с уверенностью, что он не пощадит ни его ни тебя. Ты спаслась чудом. –
— Но ведь так я сломаю его, — ошеломленно смотрю на наши сцепленные руки, не веря ее словам.
— Сломаешь, но он будет жить! Я знаю своего сына, он упертый, как и его отец. Он ни за что не откажется от тебя, пока будет знать, что вы вместе, что чувство взаимно. Прости, Оксан, но выход только один. Если ты сама лишишь его этой надежды. Сама уйдешь из его жизни.
А после она просто поднялась и ушла. И этот ее тихий, полный безнадёжности и скорби голос останется в моей памяти до последних дней. Также как и он. Как его глаза, как его улыбка, с первого взгляда на которую, у меня подкашивались ноги. Как его руки, лежащие на руле, его прищур глаз, когда он хитрил или смеялся. Как движения его рук, когда он притягивал меня к себе и утыкался носом мне в шею. Я буду помнить все, все в мельчайших деталях. А теперь еще навсегда в моей памяти останется его боль и мое предательство.
В романтических фильмах расставание главных героев всегда преподносится возвышенно, поэтично. Влюбленная девушка, в слезах и с идеальным макияжем уходит вдаль от скорбно смотрящего ей вслед красавца-главного героя. За кадром играет красивая, лирическая композиция, способная растопить любые сердца. Но в жизни расставание — не поэзия. В нем нет ничего красивого и душещипательного. Расставание — это уродство. Это крики и слезы до боли в глотке, до рвотных масс. Это уход в себя, это душевная болезнь. И всем окружающим если не плевать на тебя, то точно неприятно лицезреть твою слабость. «Двигайся дальше!», «Жизнь продолжается» — к концу второй недели я готова была убить первого, кто еще раз отмахнется от меня заученным клише.
Все что я помнила о последнем месяце — это холод и одиночество. Зябкая дрожь пробирала меня до костей, когда я возвращалась поздним вечером с занятий, кутаясь в пуховик. Холод не отпускал меня и дома, когда приходилось ложиться в пустую, холодную постель. И только единственная вещь — его домашняя футболка, все еще упрямо хранящая с ума сводящий запах, хоть немного, но согревала меня.
На следующий день после тех событий, как и было обещано и предугадано Ольгой Алексеевной, Рома пошел на сделку и его выпустили, полностью сняв обвинения. Помню, как Андрей, стоя на пороге квартиры, спешил поделиться со мной долгожданными новостями. А потом, опустив взгляд на многочисленные коробки, стоящие в прихожей в недоумении поднял на меня глаза. Я ничего не говорила и не объясняла. Все было и так понятно. Вручив ему ключи и попроси вместо меня рассчитаться с хозяйкой, я, взяв на руки Леву, вернулась в дом к маме. Ольга Алексеевна и правда предлагала мне деньги за спасение Ромы, но я не взяла. Так или иначе я не знала, что буду делать дальше. Жила на каком-то распутье.
Общалась я только с Джеком, и то исключительно во время занятий. Все перерывы мы проводили вместе в университетском дворе, кормя голубей, в уютном молчании. Саша и Кирилл, в первые дни, пытавшиеся возыметь на меня влияние, поняли что все бесполезно, что я изменилась и как прежде, весело и беззаботно, уже не будет. Я стала замкнутой и нелюдимой. Мама не уставала пытаться наладить со мной контакт, но во время ее нахождения рядом, я только отмалчивалась, глядя в пол.