— Редкой красоты дама, — задумчиво протянул он, когда за секретаршей закрылась дверь и они с шефом вернулись за стол для совещаний.
— И исключительных деловых качеств, — улыбнулся в тон ему Второй лорд.
— Свежо, — отразил улыбку его советник. — Необычно. Я бы даже сказал — эпатажно.
— Всё новое — хорошо забытое старое. — Второй лорд, откинувшись на спинку своего «трона», элегантно забросил ногу на ногу. — Ещё лорд Кейм говорил, что лучший способ изобрести нечто новое — дать новую жизнь старым вещам. Были времена, когда красивая секретарша вполне обоснованно вызывала определённого рода кривотолки. Я же использую её с диаметрально противоположной целью — обезопасить себя от них.
— Да уж, — признал советник. — Ослепительная красотка в приёмной никаких инсинуаций не вызовет. В отличие от ослепительного красавчика. Апофеоз платонической эстетики: глаз радует, а от работы не отвлекает.
Второй лорд рассмеялся.
— Это тоже, — согласился он и добавил с ухмылкой: — А вдобавок ко всему секретарь-женщина приводит в замешательство посетителей и выводит их из равновесия, что тоже нередко бывает нелишним.
— Я так и понял, — отразил ухмылку советник, давая понять, что принял намёк на свой счёт.
Опять отворилась дверь, и вошла Руна с подносом. Быстро и споро сервировав кофе, она так же быстро исчезла. Старший советник проводил её взглядом.
— Мне кажется, она в тебя влюблена, — вынес он вердикт.
— Влюблена?! — Второй лорд, искренне изумившись, так же искренне рассмеялся. — Да она от меня без ума! И отсюда вытекает главное её достоинство, помимо уже упомянутых деловых качеств и сторожи моей добродетели, — она беззаветно мне предана.
Второй лорд подвинул своему визави вазочку с печеньем и сам же угостился.
— Нельзя недооценивать женщин, Даан, — сказал он, с глубокомысленным видом запивая печенье кофе. — Особенно влюблённых женщин. Влюблённая женщина — очень выгодная инвестиция. Достаточно дать ей понять, что ты отвергаешь не её, а её пол, тем самым элиминируя всех её потенциальных соперниц, и при этом выделить её из общей массы товарок по полу за другие качества — и более преданного человека у тебя не будет.
— Возьму на заметку, — сказал советник, смакуя кофе — такой же превосходный, как и сварившая его «бариста». Он понимал эту женщину. Равно как и то, что этот приём работает не только с женщинами. Впрочем, зная многоходовость мышления своего шефа, он не поручился бы, что речь вообще шла о женщинах. Ему всегда не давал покоя этот вопрос: догадывается ли он? Теперь он получил на него ответ: нет, не догадывается. Знает. И этот же ответ идеально ложится на второй донимающий его вопрос — почему здесь, на этом месте, в кресле старшего советника, сидит именно он.
…Он — баронет-первогодок, а он — первый год, как лорд. Ему шестнадцать, а ему — двадцать шесть.
— Как там твой первенец? — спрашивает лорд Эверс.
— Еблив, как кролик, — смеётся он.
— Весь в наставника, — ухмыляется лорд Эверс.
Лорды смеются. Он вежливо улыбается тоже. И успевает возненавидеть «ебливого племянника» ещё до знакомства с ним.
— Ты знаешь, Даан. — Голос Второго лорда вырывает его из воспоминаний. — Ничего личного. Таковы правила игры.
========== Часть 4. Комбинация. ==========
1.
Седрик переступил порог своей комнаты, и внутри у него всё оборвалось. Ощущение кошмарного, уже однажды пережитого дежавю захлестнуло с головой, и он застыл в дверях, не в силах сдвинуться с места. Седрик на миг прикрыл глаза — невольно, непроизвольно, вопреки всякой логике, исключительно в иррациональной бессмысленной надежде, что когда он их откроет, жуткое видение исчезнет. И тут же, поборов шок, рванул с места и в два шага пересёк комнату. И едва не выругался в голос от облегчения, когда неподвижный и бездыханный — каким он показался ему на первый взгляд, — распластанный посреди кровати Марк повернул в его сторону голову. Теперь, когда самое страшное было позади — и неправда, — Седрик перевёл дыхание. А беглого взгляда на Марка хватило, чтобы понять, чем была вызвана его бледность и окаменелость, — так подсудимые смотрят на судью, который вот-вот огласит приговор. Ноги от потрясения сделались ватными, подкосились, Седрик безвольно опустился на край кровати, неотрывно глядя на Марка.
На смуглом обнажённом теле Марка не было ни волоска. Тем сильнее привлекали к себе внимание его длинные, разметавшиеся по подушке, смоляные волосы и густые чёрные брови вразлёт. Но даже им было сложно соперничать с небрежно повязанным вокруг шеи, тонким строгим чёрным галстуком с ослабленным узлом до груди и… тончайшими чёрными шёлковыми чулками до середины бедра. Марк не уставал его поражать, но это… это было немыслимо — не «недопустимо», а «и в голову не приходило».
— Hey! — Седрик, вновь обретя дар речи, тихо присвистнул: от восхищения и облегчения разом. — Sexy, sexy!
— Нравится? — в повисшей тишине было слышно, как Марк сглотнул.
— Не то слово! — Седрик осторожно коснулся обтянутой тончайшим, как паутина, чулком ноги Марка, словно боялся неосторожным движением развеять волшебное видение, и легонько провёл ладонью по бедру, не отрывая взгляда от лица Марка, на котором застыло непривычно испуганное, затравленное выражение, так не вязавшееся с гордым Маркизом. Если бы не плотный ободок резинки, переход от чулка к коже он бы на ощупь, наверное, не ощутил — настолько гладкой и шелковистой была нога Марка.
— Не бойся, — неожиданно резко сказал Марк, отодвигаясь и отворачиваясь. — До рюшечек и кружавчиков не опущусь.
— А зря, — ухмыльнулся Седрик, притягивая его за галстук обратно. Он понимал причину внезапного ожесточения друга: в ожидании его приговора Марк успел уже себя так накрутить, что его собственные страхи, не получив ожидаемого подтверждения со стороны, тут же направили свою энергию на самобичевание. — Тебе бы пошло. Лорд Вальберг, говорят, тоже этим, вернее, в этом грешил. А кто я такой, чтобы осуждать второго Второго лорда?
Марк, слабо улыбнувшись, пихнул его локтем под бок.
— Мне… только чулки нравятся, — тут же посерьёзнев, выдавил из себя он.
— Не только тебе, — хрипловато ответил Седрик, не отрывая взгляда от длинных узких ступней, которые в непривычном облачении казались ещё изящней и филигранней; рука его при этом словно зажила собственной жизнью и не переставая гладила ноги. — Не только тебе.
Поглаживания становились всё настойчивее.
— И чтобы не быть голословным… — Седрик, в два счёта освободившись от одежды, резким ловким движением забросил ноги Марка себе на плечи.
…Седрик тонул и растворялся в шёлке: распалённое тело холодил шёлк простыней; меж пальцев мягко струились шелковистые волосы Марка; губы и нос щекотал и дразнил плотный шёлк галстука Марка; слух обжигали сдавленные, тихие, как шорох шёлка, стоны и шёпот Марка; а руки ласкал шёлк чулок. Но телу этого отчаянно не хватало, и Седрик, от неутолимой жажды и в обречённой на поражение попытке насытиться, вжимался всем телом в распластанного под ним Маркиза, всеми порами впитывая шёлковую гладь его кожи. Текучий, тягучий, по-мужски плотный и по-женски податливый, он был слишком гладким, слишком… безупречным. Хотелось разрушить эту идиллию — не со зла, а из глубоко скрытого в подсознании стремления к первопроходству: так в детстве безудержно тянуло первым выбежать в сад, чтобы первым оставить на первом выпавшем за ночь снегу свои следы. И Седрик оставлял их, где только мог: кусал мягкие шелковистые губы Марка, сминал в кулаке его шёлковый галстук, а другой рукой ласкал такой же шелковистый и гладкий ствол. С губ его слетали грязные стыдные словечки — впервые в жизни: лорду такое даже в мыслях не скажешь, а Марку… Марку тем более. Седрик боготворил Марка — Маркиз был идолом, божеством, осквернить которое — даже неосторожным словом — было смертным грехом. И тем большим было наслаждение от святотатства, которому он сейчас так безудержно предавался. На французском эти словечки приобретали особый, сакральный смысл — не только в силу неоспоримого первенства этого языка в домене любви, и не потому, что даже самое сокровенное бесстыдство на этом языке звучит не пошло и вульгарно, а страстно и чувственно. Для Марка, родившегося и выросшего в Женеве, французский тоже был родным, и сейчас оба возвращались к истокам. Где-то, в глубине чего-то, чему Седрик и названия-то не знал, он был уверен, что он не кощунствует, а возносит хвалу своему божеству — не потому, что так хочет он, а потому, что так хочет он — само божество. Он исполнял сейчас его волю, в которой они оба были едины. Его бог был язычником, а значит, не был ханжой — он знал, чего жаждут его поклонники, знал их естественные и самые сокровенные желания — даже — и особенно! — те, в которых они сами себе не признавались, — и готов был их исполнить. Потому что сам хотел того же. Седрик всем своим естеством совершал первозданную молитву, а его бог так же, всем собой, её принимал. То, что искренне, то не грех. Грех — то, что без любви, а с любовью всё свято. Его молитва была услышана, его бог был удовлетворён, взамен даровав и ему блаженство.