- Он горит желанием поговорить с вами как можно скорее, - сказал я. Но я бы посоветовал вам выждать день-другой. Дует северный ветер, а он, как известно, вреден для глазных болезней.
- Поглядим, - сказал он. - Однако откладывать я не стану. Мне претило пойти к нему без его просьбы, и я доволен, что он меня зовет. Примите мою благодарность, сударь.
- Вам известна, - спросил я, еще раз осматривая его глаз, - история совершенного им преступления? Судя по немногим подробностям, которые я слышал, оно, видимо, не совсем обычное.
Гров кивнул.
- Весьма необычное, - согласился он. - Но, боюсь, он был обречен поступить так в силу своего рождения. Его отец был тоже своеволен. Несчастливо женился.
- Он не любил свою жену? - спросил я.
Гров нахмурился.
- Хуже того. Он женился по любви. На очаровательной девушке, как мне говорили, но против желания обеих семей, которые так его и не простили. Боюсь, таков был его нрав.
Я покачал головой. Сам происходя из купеческого рода, я прекрасно понимал, насколько важно в брачных делах не дать чувствам затуманить рассудок. Как однажды заметил мой отец: если Бог предназначил нам жениться по любви, зачем он создал любовниц? Не то чтобы сам он позволял себе лишнее в этом смысле. Они с матушкой были преданны друг другу.
- Когда началась война, он выступил на стороне короля, доблестно сражался и лишился всего. Но продолжал хранить верность и вступал в заговоры против Республики. Увы, заговоры он любил больше своего монарха, ибо предал короля Кромвелю, что едва не привело к самым гибельным последствиям. Более гнусного деяния свет не видывал с тех пор, как Иуда Искариот продал Господа нашего.
Он умудрено кивнул. Я же нашел все это очень интересным, но все-таки не понял, что привело молодого Престкотта в тюрьму.
- Это очень просто, - сказал Гров. - Нрав у него яростный и неуравновешенный; быть может, это тот случай, когда грехи отцов находят нас. Он был непослушным, не знающим узды ребенком и предался порокам, едва вырвался из-под власти семьи. Он набросился на доброго опекуна, который поддерживал его после позора отца, и чуть не убил его; к этому добавилась жалоба его дяди, чей денежный сундук он, навестив его, опустошил. Такое случается: в прошлом году мы повесили студента за грабежи на большой дороге, в этом году будет Престкотт, и, боюсь, он не станет последним. "Ибо земля эта наполнена кровавыми злодеяниями, и город полон насилий". - Он умолк, давая мне время узнать цитату, но я беспомощно пожал плечами. - Иезекииль, семь, двадцать три, - сказал он с упреком. - Последствия смут и бурь, которые нам пришлось пережить. А теперь к делу, сударь. Не смею оскорбить вас, предложив вам деньги за вашу доброту, но, может быть, обед в колледже будет достаточным вознаграждением? Еда отличная, вино еще лучше, и я могу обещать вам превосходное общество.
Я слабо улыбнулся и ответил, что буду в восторге.
- Чудесно, - сказал он. - Я очень рад. В пять часов?
На этом и порешили. Я распрощался с ним, рассыпаясь в благодарностях, насколько мне это удалось.
То как он их отклонял, указывало, что, по его мнению, такое приглашение было для меня великой честью.
- Скажите мне, пока вы еще здесь, - сказал он, когда я открыл дверь, как там мать этой девушки?
Я остановился, удивленный его неожиданным вопросом.
- Плохо, - ответил я. - Собственно говоря, по моему мнению, она умрет.
Он угрюмо кивнул, но я не мог угадать, что прятал этот кивок.
- Так-так, - сказал он. - Да свершится Божья воля.
И он закрыл дверь. А я отправился предупредить миссис Булстрод, что не буду обедать, а затем исполнил последнюю взятую на себя обязанность - отнес галлон вина Престкотту в его темницу.
Глава восьмая
Обед в Новом колледже меня несколько ошеломил. Мои хозяева все были высокоученые джентльмены, а многие носили духовный сан, и потому я вообразил, будто отлично проведу время в приятном окружении. Однако обед был подан в обширной, полной сквозняков зале, по которой ветер гулял так, словно мы находились на палубе корабля в бурю; Гров надежно укутался и не поскупился на подробности, сообщая мне, во сколько слоев нижнего белья он облачается перед посещением трапезной. Предупреди он меня, я поступил бы так же. Хотя, впрочем, все равно мерзнул бы. Англичане приспособились к ледяным холодам, я же привык к ласковым ветеркам и теплому климату Средиземноморья. Тем не менее даже в самой жалкой харчевне и в помине нет стужи, которая царила в этой зале, не только пробирая вас до костей, но заставляя ныть и болеть самые кости.
Но это можно было бы вытерпеть, если бы вас вознаграждали превосходной едой, вином и обществом. Колледжи эти сохраняют монастырский обычай совместных трапез, и лишь самые богатые платят, чтобы еда доставлялась в их комнаты. Старшие члены факультета сидят на возвышении, а прочие размещаются в остальной части залы. Так как еда не годится даже для свиней, полагаю, неудивительно, что обедающие ведут себя как свиньи. Едят они с деревянных подносов, а на середине столов расставлены большие миски, в которые они кидают обглоданные кости, если не швыряют их друг в друга. К концу обеда мой костюм был весь обрызган членами факультета, которые разговаривали с набитыми ртами, осыпая друг друга кусочками хрящей и крошками полупережеванного хлеба.
Вино было настолько скверным, что я даже не мог упиться до потери памяти и был вынужден слушать разговоры, которые никак не касались интересных научных тем. Мне стало ясно, что, сразу оказавшись в обществе мистера Бойля и доктора Лоуэра, я составил неоправданно благоприятное мнение об Оксфорде и англичанах. Отнюдь не заботясь о последних достижениях в области знаний, сотрапезники интересовались только тем, кто получит какой приход и что настоятель такой-то сказал архидиакону такому-то. Кроме меня, там присутствовал еще один гость, видимо, высокопоставленный джентльмен, и они так перед ним лебезили, что я подумал, уж не патрон ли это их колледжа. Однако он почти все время молчал, а меня посадили слишком далеко от него, и завязать с ним разговора я не мог.
Сам же я никакого интереса не вызывал, и, признаюсь, моя гордость была уязвлена. Я предполагал, что гость вроде меня, только-только из Лейдена и Падуи, быстро станет предметом всеобщего внимания. Отнюдь, отнюдь! Сказать, что я не живу в городе и не ношу никакого духовного сана, было равносильно признанию, что я страдаю сифилисом. А когда выяснилось, что я католик, двое покинули залу и по меньшей мере один отказался сидеть рядом со мной. Мне тяжко было признать это, ибо к тому времени я открыл свое сердце англичанам, но почти во всем они были ничуть не лучше им подобным в Падуе и Генуе; и если не считать различия в религии и языке, их вполне могли бы подменить на компанию сплетничающих итальянских священнослужителей, и никто не обнаружил бы разницы.
Но если большинство просто не обращало на меня внимания, то оскорбительно вел себя лишь один, а потому оказанный мне прием следует считать скорее равнодушным, чем враждебным. Однако, к великому моему огорчению, исключением явился джентльмен, которым я был готов безоговорочно восхищаться, ибо доктора Джона Уоллиса я с восторгом причислил бы к моим знакомым. Я много о нем наслышался и восхищался его математическим талантом, который поставил его в первый ряд ученых Европы, и я воображал, что человека, который вел переписку с Мерсенном, который скрещивал математические шпаги с Ферма и Паскалем, должна отличать высочайшая цивилизованность. Увы, действительность оказалась иной. Доктор Гров познакомил нас и был оскорблен тем, как Уоллис отказал мне даже в обычной учтивости. Он уставился на меня светлыми холодными глазами рептилии, не пожелал ответить на мой поклон и повернулся ко мне спиной.
Было это, когда мы садились за стол, и Гров начал разговаривать чрезвычайно бодро и задиристо, чтобы загладить грубость его коллеги.