Философии Ницше посвящены несколько увесистых сборников, выпущенных в Москве и Санкт-Петербурге: «Ницше. Pro et contra» (2001), «Ф. Ницше и философия в России» (1999), «Ницше и современная мысль» (2003). В первом из названных сборников мы находим статьи Н.К. Михайловского, Преображенского, Грота и других авторов XIX в., которые, признавая выдающееся значение идей Ницше, вместе с тем подвергают критике его учение. Что же касается современных отечественных авторов, то их отношение к Ницше носит характер восторженного умиления, что в принципе исключает критическое отношение к философским текстам. Странное дело. Мы привыкли к тому, что любое историко-философское исследование, как бы высоко ни оценивалось учение того или иного мыслителя, представляет собой вместе с тем критику этого учения. Почему этот естественный, присущий не только историко-философскому, но и всякому научному исследованию подход исключается применительно к Ницше? Я не нахожу ответа на этот вопрос у тех русскоязычных авторов, которые пишут о Ницше. Могу лишь допустить, что они видят в Ницше не только философа, но также и художника, поэта. Но и в этом случае критический анализ вполне уместен.
Наглядным примером некритического отношения к учению Ницше является монография И. Гарина «Ницше», вышедшая в 2000 г. В аннотации, предваряющей авторский текст, утверждается: «Книга посвящена жизни, личности, творчеству величайшего философа XIX века». Гарин, следовательно, ставит Ницше выше Канта, Гегеля и других великих философов XIX в. Каковы же основания этого заключения? Гарин пишет: «Творчество Ницше – феномен эстетический, а не научный, поэтому и воспринимать его следует как грандиозную мифологию». Если согласиться с этим положением, то надо признать, что Ницше не только не величайший, но и вообще не философ. Однако Ницше действительно великий философ также и потому, что его учение не мифологема и вообще не сводится к эстетике, которая занимает у него хоть и значительное, но все же не определяющее место2.
Некритическое отношение к учению Ницше тем более неоправданно, что это учение сугубо амбивалентно. В нем больше, чем в какой-либо другой философской теории, амбивалентность выступает с вызывающей прямолинейностью, культивируется как совершенно новый, самобытный способ мышления. «Всякому нынче известно, – пишет Ницше, – что умение сносить противоречие есть признак высокой культуры» [Ницше 1990 I, 636]. Разумеется, далеко не всякому это известно и, конечно, немногие философы согласятся с этим тезисом. А он, между прочим, влечет за собой выводы, которые являются отрицанием всех без исключения общепринятых воззрений, всех не вызывающих сомнений теоретических положений. Так, например, Ницше вопрошает: «Что же такое в конце концов человеческие истины?» И тут же отвечает: «Это – неопровержимые человеческие заблуждения» [Там же, 622].
Знакомому с учением Ницше нетрудно понять, что приведенное положение есть только тезис, который в каком-нибудь другом контексте подвергнется отрицанию. Не надо поэтому удивляться такому суждению философа: «Вопрос, нужна ли истина, должен быть не только заведомо решен в утвердительном смысле, но и утвержден в такой степени, чтобы в нем нашли свое выражение тезис, вера, убеждение: „нет ничего более необходимого, чем истина, и в сравнении с нею все прочее имеет лишь второстепенное значение“» [Там же, 663]. Остается, однако, неясным, в каком смысле жизненно необходима истина: как «неопровержимое заблуждение» или как его отрицание.
Эта неясность усугубляется, поскольку Ницше противопоставляет истинам заблуждения, характеризуя их как процесс, формирующий наше мироощущение. «Заблуждение сделало человека столь глубоким, нежным, изобретательным, что он вырастил такие цветы, как религии и искусства. Чистое познавание было бы не в состоянии сделать это. Кто открыл бы нам сущность мира, тот причинил бы нам всем самое неприятное разочарование. Не мир как вещь в себе, а мир как представление (как заблуждение) столь значителен, глубок, чудесен и несет в своем лоне счастье и несчастье» [Там же, 258].
Ницше, как мы видим, довольно расширительно трактует заблуждения. Это не только содержательные воззрения, в которых скрытым образом сплошь и рядом содержится истина, но также фантазмы, расцвечивающие окружающее. В этом воззрении немало истинного, если, конечно, его не толковать как пренебрежительное отношение к познанию, науке, что как раз и характерно для Ницше. Отсюда следует радикальный вывод: «Не в познании, а в творчестве наше спасение!» [Ницше 2007 VII, 415]. Речь, разумеется, идет о художественном творчестве. Науки должны слиться с художественным творчеством: в ином случае их ожидает неминуемая гибель. «И сколь далеки мы еще от того момента, где научное мышление соединяется с художественными способностями и практической житейской мудростью и образует более высокую органическую систему, в сравнении с которой ученый, врач, художник и законодатель, как они явлены нам нынче, должны будут предстать убогими антикварными предметами» [Ницше 1990 I, 587]. Ницше, следовательно, против разделения труда в умственной деятельности. Его представления о необходимости синтеза всех форм этой деятельности носят сугубо утопический характер. В этом утопизме нет ничего предвосхищающего действительные перспективы культурного развития.