Из других стихотворений я довольно рано, когда был еще лет девяти, познакомился с «Людмилою и Светланою» Жуковского, декламировал к большому удовольствию домашних слушателей с некоторого рода пафосом и разными жестами; несколько позже узнал и старика с щетинистой брадой, блестящими глазами, но страшно боялся встречи с ним в темной комнате, и бегом, зажмуря глаза, проходил чрез нее.
Первый роман, попавшийся мне в руки на 12-м году моей жизни, был «Фанфан и Лолотта» Дюкре-Дюмениля[47], и я помню, что не одна фабула романа завлекла меня, а образ Лолотты. Должно быть, заговорили рано развившиеся половые инстинкты.
Первый учитель дан был мне на девятом году жизни; до того времени я был самоучка при помощи матери и сестер, весьма ограниченной, впрочем, по собственному их признанию.
Странно, что я помню довольно ясно занятия грамотою и чтением, но совсем не помню, когда и как научился писать.
К чести нашей домашней педагогии я должен сказать, что занятия с первым моим учителем начались с отечественного языка; звуков иностранного языка я почти не слыхал до восьми лет; как впросонках, вспоминаю только напев какой-то немецкой песни, и мне сказывали сестры, что один, вхожий в наш дом, немец иногда брал меня на руки и нянчил, припевая что-то по-своему.
Появление в доме первого учителя совпадает у меня с воспоминанием о рождении в Москве нашего нынешнего государя (Александра Николаевича)[48], а это воспоминание совпадает в свою очередь с другим, а именно – с путешествием всей семьи к Троице (т. е. в Троицко-Сергиевскую лавру), во время которого при ночлеге в селе Больших Мытищах что-то говорилось о кормилице новорожденного.
Судя по этому, нужно думать, что мои первые занятия с учителем начались в 1818 году. Я помню довольно живо молодого, красивого человека, как мне сказывали потом – студента (Московского университета), и помню не столько весь его облик, сколько одни румяные щеки и улыбку на лице. Вероятно, этот господин, назначенный мне в учителя, был не семинарист. Это я заключаю из того, что он очень любил накрахмаленное белье, а об этой склонности я узнал от моей старой няни, нередко сетовавшей на большой расход крахмала, и действительно его румяные щеки представляются мне и до сих пор не иначе, как в связи с туго накрахмаленными, стоячими воротничками рубашки. Но есть основание думать, что семинарское образование не было чуждо моему наставнику: это его склонность к сочинению поздравительных рацей; одну из них он заставил меня выучить для поздравления отца с днем Рождества Христова; первое четверостишие я еще и теперь помню:
(это, кажется, моя позднейшая поправка; в тексте было: «разливался»).
Кроме воспоминаний о щеках, улыбке, воротничках и этих стихах моего первого учителя мне остались почему-то памятны и его белые, с тоненькими синенькими полосками панталоны. Все эти атрибуты у меня как-то слились в памяти с понятием о частях речи, полученным мною в первый раз от обладателя щек, улыбки, воротничков, панталон и сочинителя первой же и едва ли не единственной произнесенной мною рацеи. От него же я научился и латинской грамоте.
Помню и второго моего учителя, также студента, но не университетского, а Московской медико-хирургической академии[49], низенького и невзрачного; при нем я уже читал и переводил что-то из латинской хрестоматии Кошанского[50]; от этих переводов уцелело в памяти только одно: Universum (или universus mundus – хорошо не помню) distributor in duas partes: coelum et terram[51].
На уроках, мне кажется, он занимался со мною более разговорами и словесными, а не письменными, переводами, тогда как первый учитель заставлял меня делать тетрадки и писать разборы частей речи. Почему, спрашивается, я помню по прошествии 62 лет еще довольно ясно читанное и слышанное и забыл, когда выучился писать, и почти все, что писал; забыл также, когда и как выучился ходить и бегать? Не значит ли это – приобретенное в детстве слухом и зрением гораздо прочнее напечатлелось в памяти, чем доставленное ей осязанием? Осязание служит только поверочным чувством для впечатлений, прежде всего вступающих в мозг чрез два его главные и настежь открытые окна: глаз и ухо.
47
«Лолотта и Фанфан, или Приключения двух младенцев, оставленных на необитаемом острове. Английское сочинение Г. Д. М. Части I–IV. Изд. 4-е. Перевод с французского. Москва. В губ. типографии у А. Решетникова. 1804 г.» (1886 стр.) – сильно распространенный в конце XVIII и начале XIX в. роман популярного французского писателя Ф.-Ж. Дюкрэ-Дюмениля (1761–1819), автора многих нравоучительных сочинений.
49
Московская медико-хирургическая академия основана в 1798 г. в одно и то же время с Петербургской за счет Московского медико-хирургического училища. В 1804 г. закрыта, в 1808 г. вновь открыта как отделение Петербургской медико-хирургической академии. В 1837 г. получила самостоятельность, в 1844 г. была окончательно расформирована.
50
Н. Ф. Кошанский (1785–1831) – преподаватель в Царскосельском лицее, автор широко распространенных руководств к российской и латинской словесности.