Многие невесело улыбнулись.
— Наши судьи не головой думают, а задницей! — со злобой отозвался другой зэка. — Меня в сорок восьмом взяли за то, что о машине своей хорошо отозвался. Машина американская, еще в войну по ленд-лизу получена. Вот на ней я и шоферил. Другие шоферы из-под машин не вылезают да знай в моторах ковыряются. А я — нет. Не ломается и все тут! Вот и похвалился в гараже. А почему не похвалиться, если она у меня всегда не ходу? Кто-то позавидовал… Вот и приписали мне в статье ВАТ — восхваление американской техники и двадцать пять лет!
— И не говори, — отозвался третий. — У судей голова только об одном болит, как бы тюрьмы пустыми не стояли. В них же надо кого-нибудь держать.
— Снести бы эти тюрьмы да черту усатому на голову! — тем же тоном отозвался водитель американской машины.
— Ты не боишься говорить такое? — спросил голос из заднего ряда.
Водитель, не поворачивая голову, ответил:
— А чего мне бояться? Что меня опять на баланы шырнут[253]? Мне четвертной сидеть! Я же тяжеловес! Больше срока не дадут, дальше тундры не пошлют.
— Разговорчики! — окликнул говорившего один из конвоиров.
— Мы о своем разговариваем, тебя это не касается, — дерзко ответил водитель конвоиру.
Но тот сделал вид, что ничего не слышал.
Мы спешим прибыть на место, которое должно стать нашим домом на годы. Никто нас не торопит, не подгоняет, но мы спешим. Мы знаем, что через неделю-другую ударят ноябрьские морозы и от них не будет спасения в открытом поле. Мороз может достигнуть отметки почти минус тридцать градусов, дальше — минус пятьдесят! Если мы не успеем, то нас впереди ждет самое ужасное.
15 октября 1949 года. 12 часов 08 минут по местному времени.
Колымский этап.
Место, на которое мы пришли, восторга не вызывало и радостью не тешило. Снег, унылые увалы, лиственницы и бело-серое небо над головой.
На земле в разных местах лежал припорошенный снегом груз, который выбрасывали с самолета. Бочки, мешки с гвоздями и инструментом, мотки колючей проволоки, ящики с продовольствием, одеждой, обувью. Аммонал. Все это тоже надлежало снести в одно место.
Майор Зорин, уставший, спавший с лица, как и все мы, выстроил людей и простужено кашляя, произнес короткую зажигательную речь. Он объявил, что с сегодняшнего дня тут, на этом месте, начинается новая историческая веха очередной стройки Сталинского коммунизма. Не знаю, почему коммунисты все время митингуют? Я бы все решил много проще: десять человек за дровами, остальные разбирать поклажу и устанавливать палатки.
Палатки из брезента установили сравнительно быстро. Всем побыстрее хотелось тепла, поэтому работали как черти. Вбили колья, связали веревки. Прикатили бочки, которые должны были служить печами. Ставили мы две палатки. Одну для охраны, другую палатку-барак для нас. Повар, пока мы ставили палатки и таскали поклажу, уже начал колдовать вокруг костра, над которым поставил котел. Большинство людей даже не догадываются, что приготовление пищи на таком морозе каторжное дело. Котел остывает от холода, быстрее, чем разогревается. И дров нужно просто немерено. Но повар не стал заморачиваться, он просто кинул две лесины, плеснул немного солярки и костер был готов. Сверху подкинул еще колотых дров. К котлу подойти теперь было почти невозможно, но он рассудил, что мучная болтушка не подгорит.
Все делалось в суете, бестолково. Народ метался во всех направлениях, сновал туда-сюда. Отовсюду раздавались голоса, простуженный кашель, просьбы о помощи, матерок от самого малого, до трехэтажного. Охрана не выдержала и тоже постепенно включилась в работы.
В общей толчее скоро никто не знал, кого охраняют и кто охраняет. Если бы мы, воры, задумали переколоть охрану и устроить побег, то сделали бы это с легкостью. По инструкции к "гражданину надзирателю" или "гражданину конвоиру" нельзя было приближаться к заключенному ближе, чем на семь метров. Но таких мыслей мы не держали. Всем очень хотелось есть и долгожданного тепла.