[27] Шаванить (жаргон) - пить чай, чефирь.
[28] Слам (жаргон) - доля.
[29] Есть налево (жаргон) - исполнение.
[30] Балай стукачилу за свисток и прикошатни его, а то петь начнет до шухера (жаргон) - хватай стукача за горло и придуши его, а то верещать начнет, беду накличет!
[32] Плесом бить (жаргон) - наушничать, стучать.
[33] Притемни его кувалдой (жаргон) - ударь его кулаком по голове, что бы потерял сознание.
ГЛАВА 23. ХОЛОДНОЕ СОЛНЦЕ.
02 октября 1949 года. 15 часов 22 минуты по местному времени.
Колымский этап.
***
Утром нас согнали перед бараком лагеря, построили, пересчитали, выкрикивая по порядку фамилии. Сверили со списком людей.
- Внимание, заключенные! В ходу следования соблюдать строгий порядок колонны! Не растягиваться, не набегать, из пятерки в пятерку не переходить, не разговаривать, по сторонам не оглядываться, руки держать только назад! Шаг вправо, шаг влево - считается побег, конвой открывает огонь без предупреждения! Направляющий, шагом марш![1] - прозвучала “молитва” конвоира.
Наш очередной этап начался.
Зэки и конвоиры брели по заснеженной равнине, держа путь на север. Равнина, продуваемая северными ветрами, белая от снега, слепила глаза, но эти люди шли, не останавливаясь вперед. Шел вместе с ними и я.
Так захотел товарищ Сталин. Так приказала партия. И мы были обязаны исполнять и это хотение, и этот приказ. Нужно ли нам это или нет, нас не спрашивали. Всех нас. И зэка и наших конвоиров. Мне казалось, что наш конвой - такие же люди, как и мы, подневольные, ущемленные в правах, оторванные от цивилизации и направленные погибать в этих снегах.
Мы идем вперед. Дорог тут нет. И никогда не было. Еще мало снега и идти по равнине и горным увалам не так тяжело. Еще нет жестоких морозов, поэтому мы спешим прийти на место, которое должно стать нашим новым ИТЛ. Геологи нашли золото. Обозначили место на карте. А мы будем добывать его.
Снег, мелкая крошка осыпает нас. Ветры порывисты и они дуют постоянно с северо-востока. И наш путь движения постоянно направлен то на север, то на северо-восток. То есть мы почти постоянно идем против ветра, кутаясь в бушлаты. Холодно. Минус 16 градусов по Цельсию, не меньше. У меня под бушлатом два теплых шерстяных свитера. Но в них все равно холодно. На голове у меня сиблонка[2]. Страдают от холода не меньше нас и конвойные. Нас, зэка семьдесят три человека и восемь конвоиров, в том числе майор Зорин. Со мной старые знакомые: Вадим Белка, Котька Ростов, Вася припотел, Матвей, Жобин…
Уже давно конвой нас не сопровождает с двух сторон. Конвоиры ушли вперед. Мы - все зэка находимся в центре колоны. Несколько конвойных замыкают шествие. Нас почти не конвоируют. Но все знают, что бежать просто некуда…
Это наше движение напоминает мне в чем-то отступление французской армии от Москвы в 1812 году. В снегах России Великая армия Наполеона нашла свою гибель. Здесь тоже Россия, но далекая окраина, с суровым климатом, коротким летам и зимой, которая длится, как говорят, двенадцать месяцев в году.
Мы бредем, зная, что рано или поздно этот поход будет завершен. От голода мы не страдаем. Ежедневно над нами пролетает самолет и сбрасывает на землю с небольшой высоты драгоценный груз. Это, крупа, хлеб, немного сахара и махорки. Продовольствия ровно на сутки. Потом самолет берет курс на то место, на которое мы должны прийти и освобождается там от остального груза. К нашему приходу, там должно быть все необходимое.
Дрова мы заготавливаем сами, и топим снег в котлах, завариваем чай.
Мы стелим еловый лапник на снег и ночуем под открытым небом.
Нас тут собрался многонациональный состав, целый интернационал: Я - еврей, три литовца, один эстонец, два крымских татарина, чуваш, грузин, хохлы, бульбаши и русские. А среди конвойных есть чукча. Это - Фома, которого тоже отправили в командировку с нами.
Все люди разные, осужденные за различные преступления, поэтому люди неоднородны по своему составу. Среди них есть невинно осужденные политики, а есть озлобленные преступники-душегубы, которых нужно держать только в кандалах.
…Маленького роста, тщедушный мужичонка по прозвищу Могучий, которое совсем не гармонировало с его небогатырской внешностью, шагая, рассказывал свою историю:
- Ночью пришел на колхозное поле. Уборочная-то давно закончилась. Собрал там картошки немного. Так, килограмма два, не больше. Полночи по полю на карачках лазил, но штук пятнадцать собрал. А чего добру пропадать? Все равно зимой замерзнет в земле или под дождями сгниет. Через два дня заявились ко мне мильтоны: мол, здравствуйте! Вы арестованы по указу 7-8! И главное, кто сдал меня не пойму. Вроде никто меня не видел, в деревне тоже все спали.
Сунули меня в тюрьму и даже не стали допрашивать. Оказалось мильтон, который дело мое вел, его сразу в суд сдал. А на суде меня чуть кондрашка не схватила. По записям оказалось, что я вор давнишний и увел аж двадцать тон картофеля! Целых четырнадцать машин! Откуда взялось такое количество, мне невдомек. Может мильтон этот что-то напутал или чужую бумагу мне в дело вклеили? Я объясняю на суде, что столько я не смог бы унести зараз. Больше одного мешка поднять я не могу, малосильный потому что. А судья в ответ мне другое талдычит: “Где машины взял”? “Какие”, - говорю, - “машины”? “Те, которые ты угонял, что бы картофель с колхозного склада вывезти”! Я отвечаю, что никогда не водил и не умею машину водить! А он меня и слушать не хочет. У него от злости уже лицо покраснело, глаза выпучил, слюной брызжет, что шланг пожарный! Я спрашиваю его: “А склад колхозный здесь причем? Я же с поля два килограмма унес, это сознаюсь”. А он мне в ответ: “С поля столько не унесешь! Со склада брал”! Чувствую я, что еще немного и мне скажут, что луну с неба я тоже украл. Пришлось сознаться, что с поля за один раз двадцать тон картошки на себе унес. Судья сразу успокоился и приговор мне - бац! Получай Могучий пять лет и езжай на Колыму, расхититель!
Многие невесело улыбнулись.
- Наши судьи не головой думают, а задницей! - со злобой отозвался другой зэка. - Меня в сорок восьмом взяли за то, что о машине своей хорошо отозвался. Машина американская, еще в войну по ленд-лизу получена. Вот на ней я и шоферил. Другие шоферы из-под машин не вылезают да знай в моторах ковыряются. А я - нет. Не ломается и все тут! Вот и похвалился в гараже. А почему не похвалиться, если она у меня всегда не ходу? Кто-то позавидовал… Вот и приписали мне в статье ВАТ - восхваление американской техники и двадцать пять лет!
- И не говори, - отозвался третий. - У судей голова только об одном болит, как бы тюрьмы пустыми не стояли. В них же надо кого-нибудь держать.
- Снести бы эти тюрьмы да черту усатому на голову! - тем же тоном отозвался водитель американской машины.
- Ты не боишься говорить такое? - спросил голос из заднего ряда.
Водитель, не поворачивая голову, ответил:
- А чего мне бояться? Что меня опять на баланы шырнут[3]? Мне четвертной сидеть! Я же тяжеловес! Больше срока не дадут, дальше тундры не пошлют.
- Разговорчики! - окликнул говорившего один из конвоиров.
- Мы о своем разговариваем, тебя это не касается, - дерзко ответил водитель конвоиру.
Но тот сделал вид, что ничего не слышал.
Мы спешим прибыть на место, которое должно стать нашим домом на годы. Никто нас не торопит, не подгоняет, но мы спешим. Мы знаем, что через неделю-другую ударят ноябрьские морозы и от них не будет спасения в открытом поле. Мороз может достигнуть отметки почти минус тридцать градусов, дальше - минус пятьдесят! Если мы не успеем, то нас впереди ждет самое ужасное.
15 октября 1949 года. 12 часов 08 минут по местному времени.
Колымский этап.
***
Место, на которое мы пришли, восторга не вызывало и радостью не тешило. Снег, унылые увалы, лиственницы и бело-серое небо над головой.
На земле в разных местах лежал припорошенный снегом груз, который выбрасывали с самолета. Бочки, мешки с гвоздями и инструментом, мотки колючей проволоки, ящики с продовольствием, одеждой, обувью. Аммонал. Все это тоже надлежало снести в одно место.