Матвей Ройзман
Вор-невидимка
СТРАННОЕ ПИСЬМО
В скверике против стеклобетонного здания редакции я встретил Веру Ивановну Майорову, которую знавал еще студенткой факультета журналистики. Окончив университет, она начала работать литсотрудником отдела информации одной из московских газет. Вскоре она стала разъездным корреспондентом, и ее имя все чаще появлялось на газетной полосе под яркими очерками и острыми, дельными корреспонденциями из разных мест страны. Судя по газете, она часто выезжала для проверки на месте писем, сигналов и предложений читателей. Ее выступления по читательским письмам и комментарии к ним были всегда убедительны, интересны. И я от души радовался тому, что из студентки Верочки получился боевой журналист, с отзывчивым, горячим сердцем и трезвым, аналитическим умом…
Вера Ивановна поинтересовалась, зачем я пожаловал в редакцию. Я признался, что работал в последнее время над повестью, порядочно написал и… вдруг увяз на полпути. Вот уже месяц, как не продвинулся ни на строчку вперед! Впустую перелистываю свои записные книжки, дневники… Сюжет, вначале увлекавший меня, как-то потускнел. И я решил сделать паузу в работе, переключиться, набраться новых впечатлений. Иногда это помогает. Ходил по городу с красной повязкой дружинника, теперь работаю общественным участковым уполномоченным милиции… Словом, наблюдаю житейские трагедии и комедии.
— И что же вы хотите предложить газете? — спросила Вера Ивановна. — Трагедию или комедию?
— Ни то, ни другое… Просто по старой памяти решил наведаться в редакцию, посмотреть письма читателей. С удовольствием поехал бы от газеты расследовать какое-либо интересное письмо, распутать сложный узел, помочь восстановить справедливость. Откровенно говоря, ваши выступления по читательским письмам натолкнули меня на эту мысль. Может быть, и повесть моя сдвинется с мели…
Вера Ивановна задумалась, затем сказала:
— Писем мы получаем действительно очень много. Наш отдел буквально задыхается. Есть письма — крик о помощи, SOS, требующие немедленного оперативного вмешательства в судьбу человека; есть письма «рационализаторские», продиктованные заботой о государственных и общественных интересах; много писем разоблачительных: о расточительстве и хищениях, произволе, нарушении советских законов… Наконец, есть ненавистные мне письма: кляузников, сутяжников и графоманов. К счастью, таких писем в нашей почте не так уж много. Больше писем от суровых, неуемных ратоборцев за какое-либо серьезное государственное дело. Они пишут в защиту народных промыслов, искусств, исторических памятников, природы. -
— Вера Ивановна! — взмолился я. — Вы еще больше меня раззадорили!
— Ну что же, начинайте работать у нас на общественных началах! Перед вами пройдут десятки и сотни человеческих документов. И людям поможете, и, может быть, для своей повести найдете что-нибудь интересное. Да и мы все , будем вам очень благодарны — товарищам в отделе трудно, они завалены работой. Думаю, что главный редактор охотно примет ваше предложение.
На следующий день, в десять утра, я уже сидел за столом в одной из комнат отдела писем. В отделе работали опытные, знающие люди, в их числе — юристы, бывшие следователи, судьи, партийные работники. Они радушно меня встретили, проинструктировали. Передо мной лежала большая груда корреспонденции. К каждому письму были приколоты конверт и регистрационная карточка. Я с интересом читал одно письмо за другим, делал пометки в блокноте. Все эти письма были осколками живой, трепещущей жизни.
Углубившись в письмо группы комсомольцев, разоблачающих хищников, очковтирателей и зажимщиков критики в одном из строительных трестов, я не заметил, как в комнату вошла Вера Ивановна и присела в кресло возле моего стола.
— В добрый час! — услышал я ее голос и поднял голову. — А я к вам по делу.
И Вера Ивановна рассказала, что ее знакомый Георгий Георгиевич Савватеев, архитектор и коллекционер скрипок, на днях привел к ней старого скрипичного мастера. Тот передал ей письмо и очень просил помочь. Она дала мне письмо, и я прочел внизу подпись: «Андрей Яковлевич Золотницкий».
— О, знаю этого мастера! — воскликнул я. — Собираюсь писать о нем очерк, бывал у него и в мастерской и дома, знаком с его сыном-скрипачом. Скрипки Золотницкого знамениты!
— Вот уж верно: на ловца и зверь бежит! — провоз-. гласила Вера Ивановна. — Читайте, читайте слезницу скрипичного мастера!
Круглыми, будто рисованными буквами мастер писал:
«Уважаемый товарищ редактор! Пишет вам скрипичных дел мастер Андрей Яковлевич Золотницкий. Работаю я в мастерской по ремонту и реставрации смычковых инструментов при театре оперы и балета. Скрипичным мастерством занимаюсь больше сорока лет. Сотни, тысячи поврежденных инструментов прошли через мои руки, я возвращал их к жизни, и они по сей день защищают славу русского искусства. Есть и скрипки собственноручно, целиком мною сработанные. Своей работой негоже хвалиться, но скажу, что некоторые из них хранятся в Государственной коллекции смычковых инструментов рядом со скрипками славных итальянских и русских старинных мастеров. Имею премии и на конкурсах смычковых инструментов, где мои скрипки соревновались с инструментами Страдивари, Амати, Ивана Батова.
А обращаюсь я к вам вот почему. Я уже стар, и мне хочется из моих учеников вырастить смену, мастеров, да и самому сработать еще два-три инструмента. Но условий для этого нет. Дело наше тонкое. А работаем мы — я и шестнадцать моих учеников — в одной комнате размером двадцать восемь метров, плюс подсобная каморка. Меньше двух метров на человека! Тесно, душно, повернуться негде, вся площадь заставлена, завалена инструментами, материалом. А придут заказчики — совсем беда! Над своей скрипкой работаю, когда все разойдутся по домам. Ведь работа наша требует закрытости, секретности, раздумья. Так уж заведено у нас, старых мастеров.
Администрация театра не желает понять этого. Просил-просил большего помещения — не дают, хотя возможность есть.
А теперь и ночами не стал спать: третьего дни заметил, что кто-то пытался взломать несгораемый шкаф фирмы Меллер и К°, находящийся в мастерской. Замечены мною царапины возле замка и явственные следы пальцев. Достойно удивления, что через несколько часов царапины эти исчезли. А в шкафу хранятся плоды всей моей жизни: заготовки к инструменту, который готовлю к конкурсу и который должен быть превыше всех прежде сработанных мною скрипок. В шкафу — рецепты лаков и грунтов, составленных мною, записи о разных операциях работы, вносимые мною в книгу в течение сорока лет.
Вы, возможно, усомнитесь в ценности моих трудов, подумаете, мол, блажит старик. Но я прилагаю к сему справки из Консерватории и театра, в мастерской которого служу более четверти века.
Прошу, уважаемый товарищ редактор, помочь мне надоумить дирекцию театра заступиться за нашу скрипку. К сему А. Я. Золотницкий».
— Все ясно, — сказал я, прочитав письмо. — Помочь мастерской, вероятно, нужно, но меня смущает криминальная, так сказать, часть письма. Старик, повидимому, и впрямь блажит. Есть царапины, нет царапины… И почему в конце концов он не сообщает о попытке взлома в Уголовный розыск? При чем здесь редакция?
Вера Ивановна заговорщически улыбнулась.
— Именно поэтому я и пришла с этим письмом к вам. Во-первых, вы интересуетесь скрипками — я об этом давно знаю. Во-вторых, вы пишете о работе милиции и Уголовного розыска. Загадочная попытка кражи может задеть ваш «сыщицкий азарт». В-третьих, вы общественный участковый уполномоченный милиции. И наконец, в-четвертых, сам мастер Золотницкий убедительно просил меня ничего не сообщать в милицию.