Что-то позади говорил Аггей, и Митька кивал головою, но не доискивался значенья аггеевых слов. Он глядел в окно и думал: выйти сейчас и найти самую пустынную дорогу; пойти по ней, храня, как зеницу ока, эту спасительную решимость; видеть людей, живущих под этим же солнцем; прикоснуться к их черному и честному труду… Неожиданно померещилось Митьке, что грудь его наполнилась режущей упругостью морозного воздуха, а ноги — ноющей сладостью от долгой ходьбы.
— … и я знаю, почему ты идешь со мной! — коснулся митькиного слуха укоряющий аггеев голос (— почти так же, как вчера его собственный слуха Доньки). — Почему не приходил ты ко мне раньше? Скажи…
— Я согласился притти к тебе, потому что захотел увидеть Машу, — твердо, как заученное, проговорил Митька. — Достаточно тебе?
Он произнес это, все еще стоя спиной к Аггею. Вдруг он обернулся, учуяв позади себя чье-то другое, кроме аггеева, присутствие.
XVI
Он увидел Машу и, как бы ослепленно, уронил глаза.
— Зачем ты лжешь ему, Митя? Я тебе скажу потом почему ты идешь с ним! При нем нельзя: он не так поймет тебя… и уважать перестанет. И железа ты на лицо не пускай: я и сама, может, железная! — Приблизясь, она ласкала Аггея, проводя кончиками пальцев по лицу, и Аггей знал, чего стоила ей беспечная эта ласка. — Ну, дурачок, все возишься с цветочками? Подари и гостю незабудочку!.. А ты садись, Митя… разве собираешься уходить? — движением бровей она указала на табуретку, только что покинутую Митькой.
— Мне о деле надо условиться, — спокойно сказал Митька, — а потом я пойду.
— Чудак, — улыбнулась та, — когда пойдешь, тогда и встанешь. Ведь я не на колени к себе приглашаю садиться.
Встретясь впервые после долгой разлуки, они с трудом узнавали себя в личинах, надетых на них жизнью. Было какое-то возбуждающее равенство в начавшемся поединке. Но Вьюгà отошла к окну и, стоя спиной к мужчинам, рассеянно и порывисто играла золотым подвеском браслетки. Перекинувшись через стол, Аггей тискал митькину руку.
— Смотри, какая, а? — Восхищенный, исподлобный взгляд его, направленный Вьюгè куда-то между лопаток, блестел, как нож.
Смеркалось; девчоночкина лента догорела, и пепельные ее лохмоты жалобно свисали на золотые мерцанья горизонта. Больше не на что было глядеть в небе, и Манька отвернулась от окна.
— Что же ты, Митя, никогда не зайдешь ко мне? — Подойдя к Митьке, она осмелилась тронуть его за подбородок. — Ты приходи ко мне чаще, ведь ты друг детства. Я тебя развлеку от своих мечтаний… взгляни на меня! — Митька упорно глядел на дымок своей папиросы. — Ишь, где-то пятно посадила… на самом рукаве. Это ты, Аггей, это твой палец. И мыльный корень, пожалуй, не возьмет. Митя, мыльным корнем можно чистить шелк? — Она сцарапывала несуществующее это пятно с черного своего платья с еще большим усердием, чем приглашала Митьку заходить. — Ты, Митя, прячешься от меня, а я все равно знаю о всяком твоем движеньи. Ты вздохнешь, а я знаю. У меня в каждом доме глаз, я ведь стоглазая! Осьминог я… — Она грубо захохотала, точно желала что-то оскорбить. — Ты сестру отыскал? Непременно покажи: я очень тебя люблю… значит, и она мне не чужая… Поди, Аггей, поставь самовар, голубчик. Гость чаю хочет, но стесняется сказать…
Ее муж ничем не выразил недовольства. И пока он уходил, Вьюгá по-женски беспомощно чиркала спичкой о коробок.
— …вот, зажглась, наконец. Давай говорить, Митя!
— Юбку обдерни, — сказал Митька, раздражаясь той властью, которую с каждым мгновеньем отвоевывала над ним Вьюгá.
— А боишься ты меня, Митя. Не отодвигайся, я не полезу на тебя. — Ее гордое смуглое лицо, окруженное буйными витками волос, оставалось спокойным, а подкрашенные губы улыбались. Ее улыбка настораживала, но не заражала. — Если б это случилось, ты знаешь, что сделал бы с нами Аггей? Не бойся, он ничего не посмел бы сделать, потому что… — Еще не произнеся конца фразы. Вьюгá перебежала комнату и быстро дернула дверь на себя. Аггей стоял за самой дверью, и с лица его еще не сползла мучительная тревога незнания. В сумерках, поглощавших мелочи, особенно четко выявлялась его сутулость.
— Разве я велела тебе слушать? Иди на кухню! — Тыльной частью ладони она повелительно толкнула его в плечо и одновременно захлопнула дверь.
— Слушай, Маша, я не собираюсь ссориться из-за тебя с Аггеем, — предупредил Митька, когда Вьюгá вернулась на место. — Рога наставлять Аггею — не великая честь. Я не боюсь ни тебя, Маша, ни твоей мести. Ты угадала, что не для тебя я пришел к Аггею. Но, все-таки, ты делаешь ошибку в вычислениях: я постараюсь пережить нашу разлуку. Я, Маша, крепкий человек. Не всегда человека делает его оболочка…
Стоя перед ним, Вьюгá кружевным платочком вытирала руку, коснувшуюся Аггея. Она делала это в явном намерении привлечь митькино внимание. Недобрый аромат ее духов коснулся митькиных ноздрей. Она поняла его очевидную насмешку.
— …не боишься, потому что сильный. Пока — ты сильный. Всякий сильный чем-нибудь слаб, Митя. Я тебя на слабости поймаю… Зачем ты научился врать, Митя? Ведь, может, ты и в самом деле для меня пришел? — Она схватила Митьку за руку; камень кольца, повернутый вовнутрь, больно вдавился в палец, но Митька продолжая курить. — Знаешь, кто ты для меня? Помнишь, как мы ландыши рвали на Белянинской опушке после дождя. Радуга стояла на лугу, совсем близкая: можно было б добежать до нее и обхватить. Ты, ты первый распалил и зажег меня… а как заклинался передо мною! И, помнишь еще, ты хотел, а я не далась. Ландыши… беленькие! Ты забыл? — Мелкие стиснув зубы, она со смехом перечисляла все их тогдашние радости. — Манька-Вьюгá ландыши рвет и мальчика своего под кустом обнимает. Аггею сказать — обхохочется. Целует… вот так? — Она успела привлечь к себе лицо Митьки, не ждавшего нападения, но в последнее мгновенье раздумала и не поцеловала. — Нет, не хочется… — со скукой заключила она.
— Ты бешеная… тебя запереть надо, — глухо сказал Митька, но сердце его билось, как при разглядывании старенькой татьянкиной фотографии. — Ты сама виновата, что так случилось. Запоганив себя, ты, может быть, и мою часть, какую я имел в тебе, запоганила, — но я молчу. Хочешь сказать, что я не любил тебя? (— фу, чорт, трудное какое слово!) А ты спроси у Мити про колечко, за три рубля купленное, бедненькое. Как потускнело оно, покуда он ждал тебя! Колечко-то он в руке держал, а дождик падал. Дождик падал скверный, северный… (— Слово подобралось по звуку.)
Вьюгá улыбалась. Ее лицо удлинилось, охудев за эти полчаса. Она курила безостановочно.
— Трех рублей, Митя, мало за девушку. На меня посмотреть, так и то трех-то не возьму! (— Насмешка ее била в самый корень митькиного существа. Историю с колечком слышала она впервые. — ) Я, Митя, дороже стою! Я тут с одним на вокзале пошутила, так он и себя под ноги готов был кинуть. А ведь я шутила… За меня все нужно отдать! (— Охолодев от ее бурной и грубой страстности, Митька смотрел в окно, где пушился по крышам просинелый снег. — ) Ты на Аггея взгляни. Сладко ему было холуем на кухню итти?.. Самовар ставить, покуда я с тобой тут вместе… сладко? А ты опасен ему: ты только начинаешь болеть, а он уж мертвый. (— У нас за стеной дети часто возятся. Как уронят узел, стул… ты поглядел бы, что с ним делается!) Ведь, может, я целуюсь тут с тобой. Может, сидим мы рядышком, крылышко к крылышку, и посмеиваемся, как он там в трубу дует, тряпочкой золу с самовара стирает, а? Потому что для гостя дорогого полная чистота должна быть. Нет, Митя, я дорогая. Я нищему не по карману!
— Мы кричим тут, а все попусту. Ну чего ты хочешь от меня? Покаянья… либо замуж за меня желаешь? — Железо, железо бесчувственно звучало в митькином голосе. — Меня раз подрядчик, вот когда я на колечко зарабатывал, в лицо хотел ударить. Я ему сказал: порежешься, остерегись. Но если бы он ударил меня, тогда другой разговор… тогда я спросил бы, почему ты за колечком не пришла. А так мы с тобой квиты, баш на баш выходит.