Но не в этом году.
Будет ли он вообще ставить елку? Или он делал это только ради меня? Будет ли он украшать ее, задаваясь вопросом, почему его одолевает беспокойство? Что может прийти ему в голову, когда меня не окажется рядом на Рождество?
Я подумываю о том, чтобы попросить у Аида рождественские украшения, чтобы смягчить немного тьму этого места и внутри меня, но не делаю этого. Это кажется ребячливым, гдупым и бессмысленным. Несколько огоньков мне не помогут.
Но однажды утром, когда он спрашивает, все ли со мной в порядке, я говорю ему, что скучаю по небу.
Он улыбается, протягивает мне руку и ведет обратно в мою комнату. Я ощущаю мягкость его пальцев и шероховатость моих, истертых бесконечными поделками и чрезмерной уборкой.
Он высвобождает руки и взмахивает ими к потолку. Белая штукатурка осыпается, открывая пробивающийся сквозь облака рассвет. Солнце кажется мне почти настоящим.
— Лучше? — спрашивает он.
— Потрясающе.
— Почему бы тебе не сделать так везде?
— Может быть, мне нравится темнота.
— «Может быть» так же плохо, как и «возможно». Я знаю, что ты лжешь.
Он фыркает.
— Отлично. У меня есть репутация, которую нужно поддерживать. У Лорда Ночи не может быть солнечного света и радуги на потолке.
— Если бы я была королевой ада, у меня повсюду были бы цветы. Это бы удивляло людей. И я бы выглядела так же хорошо, как пирог, но была бы крутой на поле боя.
— Хотел бы я на это посмотреть.
— На что именно?
На это у него не было ответа.
— Я останусь со своими перьями и чешуей.
— По крайней мере, ты остановился на черепах.
— Ты еще не видела мою дверь?
Я смеюсь, и он тоже улыбается. На балу я решила, что он из тех, кто вечно ухмыляется, но здесь это совсем не так. Его губы кажутся странно печальными, когда окрашены улыбкой. У него лицо человека, не привыкшего слишком уж часто это делать.
— В любом случае, — оживленно говорит он, — мне нужно быть на патруле. Полагаю, увидимся позже.
— Во сколько ты вернешься?
Он остановился на полпути к двери. И я понимаю, как, должно быть, прозвучали мои слова.
— Я имею в виду, это не значит, что ты мне нравишься, просто здесь немного скучновато.
— А я не нравлюсь? — говорит он с плутовской ухмылкой.
— Нет. Ты — много какой, но не скучный.
Он делает шаг ближе.
— И какой же я, скажи на милость?
— Кроме того, что невероятно раздражающий?
Он поднимает бровь.
— Я, правда, так раздражаю?
— Возможно.
Его улыбка замирает между лукавой и мягкой, и мне не нравится, как она забирается мне под кожу, не нравится вообще замечать что-либо на его губах.
— Я вернусь около семи, — говорит он, неловко близко. — Не жди.
— И не мечтай.
Только я, конечно, жду.
Я не отсчитываю часы до его прибытия, но мой взгляд то и дело скользит к часам, всякий раз, как я осознаю тишину, их тиканье становится невыносимо громким.
Я отвлекаю себя, делая заметки о ботанических свойствах различных волшебных растений, и брожу по саду в поисках их. У меня нет возможности отличить иллюзии от реальных, но позволяет мне отвлечься, а это все, чего я хочу.
Я должна спросить у Аида, что реально, а что нет. Должна спросить, могу ли я растить здесь что-то.
Перестань о нем думать, Сефи.
Но о чем еще здесь думать?
Я стараюсь не раздражаться, когда проходит седьмой час, а его все нет. Я ухожу в свою комнату и вяжу там очень плохую шляпу. Она так плоха, что я решаю, что не усну, пока не приготовлю что-нибудь приличное, поэтому начинаю все сначала.
Уже поздно, когда я слышу, как открывается дверь.
Я не планирую идти туда. Я наконец устала, и у меня нет веской причины говорить с ним, но потом я слышу, как он спотыкается и ругается себе под нос.
Я просто проверю, все ли с ним в порядке.
Я открываю дверь. Аид моргает, глядя на меня.
— Прости, я не хотел тебя будить. Знаю, что уже поздно. Нарвался на мелкую мерзкую шайку воров.
Он держится за бок, его дублет мокрый. К пальцам прилипла краска.
— У тебя кровь.
— Бывало и похуже.
— Позволь помочь тебе… — я двигаюсь к нему, но он отступает на несколько дюймов.
— Тебя это не касается. Пусть останется так.
— Но…
— Не надо…
Я бью его в живот. Он издает низкий вой.