Ничего, придут конкуренты – завертитесь.
Ой, не та нынче стала авиация, не та…
Весь вечер вчера перечитывал летные дневники. Чего я все ищу в них? Дык… фальшь. Внюхиваюсь: так ли передал атмосферу, нет ли уж там такого самолюбования, которое может оттолкнуть брезгливого читателя.
Да пошли они все лесом. Я угождать никому не собираюсь. А перечитывать мне просто самому интересно: проживаю свою жизнь снова и снова.
Все равно: никто больше не написал столь подробных и интересных дневников. Я не говорю о летчиках – и наземных‑то людей воспоминания что‑то не особо светятся в сети. Поэтому я спокойно констатирую: написал уникальную вещь, а уж история даст ей оценку.
Как я решился их выложить, как сомневался… это никого не интересует. А по тысяче читателей каждый месяц только на Прозе прибавляется.
Высокопарных слов не надо опасаться, сказал Окуджава. Я их и не опасаюсь. Мой тон высокий. Это – редкость нынче, это непривычно, беспокойно и кукожит что‑то в душах читателей. Иные не выдерживают и срываются на лай; но есть такие, кто нравственно этот тон оценивает и отдает должное автору.
Может, нынешний капитализм кончится, может, наступит феодализм, тоталитаризм там, или вообще монархия. Но высокие мои слова о Храме, созидаемом в душах творцов, останутся на все времена. Я тут ничего нового не сказал. Только напомнил.
Потом скажут: а ведь дед был во многом прав. Да, он себя любил без меры, да, он был хвастун… павлин… но хвастался‑то он своим мастерством, которое постоянно подтверждал действием, и вроде ж тому есть немало свидетелей. Да, он нескромно, а главное, несостоятельно, сказал о себе: вот он я, Ершов! – так и другие о себе то же самое говаривали – и ничо, пипло проглотило. И сказал‑то Ершов о себе громко уже на склоне лет, завершив достойную летную карьеру.
Но павлинов у нас хватает, и все они друг перед дружкой выпендриваются в эпатаже. А Ершов – один такой. Ну ведь так и нет у меня конкурентов, и близко нет, не с кем сравнить. Жалкий шепот: с Галлаем… с Маркушей… Так это все ушло, как ушел Экзюпери, как скурвился Бах. А Ершов – единственный в мире, кто столь глубоко и полно написал о современной, на рубеже веков, гражданской авиации. Всё. Высунулся.
Ну так и сидите, критики, сами себе, скромно, и не высовывайтесь. И пусть змеей заползет к вам в душу ледяной вопрос: «А я? Что в этой жизни сделал я? На что я способен? И кто обо мне вспомнит?»
О Ершове‑то уж, безусловно, вспомнят. Правда, как у нас принято, уже после смерти, лет, эдак, через тридцать.
Как бы его сделать 2013–й годом устойчивого отхода от авиационной и писательской темы. Пора бы перестать этим всем заморачиваться.
Но чем заняться дальше?
Фонд сохранения духовно–нравственной культуры «Покров» почтительно приглашает меня принять участие в презентации 6 ноября в Москве Комплексной целевой программы распространения почитания новомучеников и исповедников российских «Светочи России XX века». Уф.
Наверно ошиблись адресом. Я атеист и новомучениками с исповедниками отнюдь не интересуюсь. Думаю, фонд от этого не будет сильно страдать. Ответил им вежливым отказом.
Читаю пятничные посты на авиа ру и наливаюсь презрением к этому столичному поколению пепси. Оно жадное, завистливое, тупое. Быдло мы вырастили. Ну, это исторически было предопределено. Вот – то поколение, которое пойдет на удобрение следующим… такому же быдлу.
На даче начал перечитывать на украинском повесть «Пегий пес, бегущий берегом моря». Сильная, абсолютная вещь. До слёз. Великий писатель был Айтматов, в одной обойме с Астафьевым и Распутиным. Только вот… кто их читает нынче?
Не повезло этим великим русским писателям: несмотря на все мыслимые и немыслимые почести и звезды от рушащегося государства, достучаться им в безвременье удалось лишь до очень немногих сердец. Астафьев так и умер озлобленным. Он никогда не лез в высоколобые клубы типа «Иссык–Кульского форума», который на старости организовал Айтматов.
Ну, такие философские вещи вечны. И рядом с этой незамысловатой, но до мозга костей пронзающей душу повестью о трагедии семьи нивхов–охотников меркнет великая философская авиационная притча американской цивилизации «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Меркнет.
Я просто смаковал великолепный литературный язык, любовался развитием сюжета и простотой описываемых искренних человеческих чувств. Оторваться не мог. Приехал домой, скачал из интернета и дочитывал на русском; мне ведь все равно, на каком.