Что – может, и Ершову взяться описывать грязь летной работы? Ну уж хрен. В грязь опуститься легко – а ты попробуй вылезти из грязи! Попоробуй дотянуться до Неба!
Наткнулся на стихи Александра Себежанина… пронзило – брызнули слезы:
Ты мне снишься опять…
Как весна, как короткое счастье…
Словно первый подснежник,
Что посмел средь сугробов расцвесть!
Ну скажи, почему
Ты мне, милая, снишься так часто?
Без тебя – не могу!
Как мне жить с этой болью, ответь?
Столько вёсен искал
Я тебя! Уж виски замело мне порошею…
Сто дорог позади,
Сто тревог, сто надежд и разлук.
Сладкой болью твой взгляд
Моё сердце тревожит, хорошая!
Об него я споткнулся
Внезапно, нечаянно, вдруг!
Где ты раньше была?
И какими бродила ты тропками?
Как тебе – без меня –
В этом мире тревожном жилось?
Моё чувство к тебе
Так пронзительно нежное, робкое,
Изумительной музыкой
В моё глупое сердце влилось.
Ты мне снишься опять…
Как внезапное, редкое счастье.
Как заброшенный пруд,
Где недвижные лебеди спят…
Запоздалый сентябрь,
Почему ты мне снишься так часто?
Я, пожалуй, умру,
Если ты не настанешь опять.
Отложил. Такими вещами наслаждаются в одиночестве.
Александр Себежанин – в миру Александр Михайлович Павлов, псковский поэт.
В Москве убили вора в законе, некоего деда Хасана. Москва скорбит. Москва прощается. Москва хоронит. Москва внимательно следит за переделом сфер влияния. Собрались подельники деда Хасана, избрали наследника…
Какой‑то театр абсурда на Марсе. При Сталине бы всех подельников давно сгребли и просто физически уничтожили бы. Но Путину важнее сохранить статус кво. Вот она, оборотная сторона моей любимой стабильности.
Наде возжелалось поехать полюбоваться ледяными скульптурами на набережной; тащит и детей. Дети не хотят переводить день. Надя настырно, со всей пролетарской энергией, тянет их за шиворот к коммунистическому счастью. Ну, решают.
Как сказала мне по телефону Юлька: «Я уже выросла из всех этих горок–скульптур».
Поехали сами.
А таки стоило съездить и посмотреть. Наверху на набережной выставка ледяной и снежной скульптуры; принимали в ней участие и художники из‑за рубежа: китайские, и даже с Аляски пара. Красиво, тонко, символично.
А внизу была выставка картин красноярских художников, и в центре экспозиции – четыре огромные копии великих полотен Сурикова. Тронуло до слез. Сказал Наде спасибо.
Слегка замерзли мы там, хоть я и оделся вроде по сезону. Все же от Енисея сырость, да морозец, да ветерок, да хвораю. Добежали до машины, еще не успевшей выстыть, быстренько доехали домой… зябко… Налил я рюмочку; Надя тоже не отказалась. Ну… за искусство!
А–а-ахх… хршо!
Не знаю, остались бы довольными наши продвинутые дети или нет, а мы довольны. Час делов.
И упали у ящика. Шел тягомотный сериал по мотивам–по мелодиям «Графа Монте–Кристо», с Депардье в главной роли… все какие‑то серые, как пылью припорошенные… С той старой знаменитой картиной, где великолепный Жан Марэ, – ну никакого сравнения.
Но зато в рекламных перерывах, занимавших 70 процентов всего киношного времени, удалось посмотреть концерт австрийского симфонического оркестра, исполнявшего вальсы и польки Штрауса. Вот где блеск! Все электрогитары мира я бы укатал катком, забетонировал и сложил пьедесталом этому коллективу, там человек 30 всего – но какие мастера!
Так что день получился из одних наслаждений. И голова перестала болеть – то ли от свежего воздуха, то ли от коньячка.
Сегодня подморозило, но я уже прокашлялся, чувствую себя способным прогуляться по берегу, пока по малому кругу. Надо шевелиться. А для начала подсушу в доме и поглажу постельное белье. Восхитителен запах внесенного с мороза свежего белья. Для меня это символ уюта.
Бляха–муха. Кажется, уже в сотый раз перечитываю «Страх полета», вдумываюсь в каждое слово, в каждую запятую. Вот шкурой чувствую, в полной мере ощущаю эту авторскую болезнь: вечное недовольство сделанным. Если бы можно было вернуть… уже кое‑что написал бы не так, что‑то бы подправил, подшлифовал…
Иные аффтары так и делают: «издание второе, исправленное и дополненное…» А я не могу, совести не хватает. Да и суета все это: читатель и не заметит. Но душа болит. Никогда не думал, что будет так болеть.
Хотя я более чем уверен в себе: я сделал прекрасную вещь, я убедился в этом по откликам, по письмам, по своему авторитету в авиационных кругах. Я писал о таких вещах, о которых знаю лучше всех на свете, и написал об этом лучше всех. Вот ровно четыре года «Страху полета». Вот уже как двенадцать лет моим «Раздумьям» – и хоть кто‑нибудь в мире что‑то подобное попытался сотворить? Никто. А круги расходятся.