Вчера вечером для сна взял Мандельштама, открыл, плюнул, закрыл. Мне недоступно. Ниасилил. Открыл тогда книжечку рассказов Житкова. Он пишет хорошо, жизненно… почти как переписка Энгельса с Каутским… ну, что Шариков читал.
Но что теперь видно, по прошествии лет. Во времена Каутского и Житкова люди были, на первый взгляд, гораздо, заметно жесточе, чем сейчас. Вот Житков для маленьких детей описывает, как бьют морского зверя, как охотник, в зависти, что конкуренты добудут больше тюленей, наивных зверей, подпускающих вплотную и не боящихся выстрелов, – решает лишить их добычи простым способом: ранит тюленя в ласту, тот кричит от боли, и все тюлени немедленно ныряют в полынью. Так естественно, так просто и жестоко. Учитесь, детки, мимоходом.
Поэтому не стоит удивляться тому, что Ленин брал заложников и рекомендовал вешать и вешать, тысячами. Это было в порядке вещей. А как же иначе.
Даже в пятидесятые годы писались песни, в которых мучения, страдания и кровь были естественны и адекватно воспринимались обществом.
Но тот же Житков, узнай он о нынешних нравах и наших проблемах, пришел бы в ужас от массовой наркомании, педофилии, гомосексуализма, не говоря уже об атомной бомбе. А вот жестокие способы борьбы с террористами и сепаратистами он бы воспринял как обычное дело. А как же с ними иначе.
Общество наше стало более изощрённым, изворотливым, и, по сути, гораздо более жестоким и равнодушным. Человек в способах борьбы с конкурентами столь изобретателен, что житковское ранение тюленя против нынешних комбинаций – просто булавочный укол. И утопление старого парохода ради страховки, описанное Житковым, сегодня выглядит просто смешным.
Вышел во двор. Красавец черный коршун, хозяин здешних мест, облетывает угодья; приостановился надо мной, рассмотрел и ушел в сторону леса, энергично загребая крыльями в наборе, даже чуть слышно хлопки перьев по воздуху. Тут же тревожное «кра–кра–кра» старого ворона: предупреждает молодых, уже летающих птенцов, чтобы замерли. Гнездо ворон неподалеку, они тут хозяева рангом ниже. На днях была вывозная программа двум воронятам, они ошалело кувыркались и орали от счастья дурными голосами, а родители бдительно охраняли пространство. Ворона, защищающая птенцов, не боится никого, она смело отгонит того же коршуна, а уж крику будет, как в цыганском таборе.
Слушаю музыку, и что‑то наваливается ностальгия. Я не летаю уже больше восьми лет, и из прошлого почему‑то больше всего запомнился 99–й год, год моего 55–летия. В этот год чувства были особенно обострены, и столько я тогда пережил ярких, запомнившихся на всю жизнь, знаковых для меня, хотя не особо видных со стороны событий, – что и сейчас бы туда вернулся.
Не обратно летать тянет – нет, бог с ним, со штурвалом. Тянет в то полное жизни время, когда я, вдали от дома, от семьи, был счастлив свободой, одиночеством, хватал жизнь вкусными кусками, – и, может, поэтому, так и запомнился этот период, и так тянет туда снова. Это было время моей поздней, последней, остатней, седеющей молодости, или, если угодно, свежей зрелости, – когда я ещё чувствовал себя физически на равных со всеми, а статус капитана ещё не утратил своего романтического ореола.
Это были и танцы до упаду, и прыжки в воду, и, не скрою, какие‑то надежды насчет женщин (только надежды…), и рождающаяся в голове книга всей моей жизни, и спокойное решение задач полета, и успехи учеников… События эти сфокусировались в памяти именно под знаком 99–го года.
Сейчас от всего этого осталась разве только книга ездового пса. Я отлетался, отплясался, отпрыгался; отгулял с сединой в бороду; похоронил амбиции, надежды, страхи и тревоги, разочаровался в прежних ценностях, растратил здоровье, и сижу теперь в своей тихой пристани, лелею покой, открещиваясь от мира цинизмом и саркастической ухмылкой.
Удалась жизнь или не удалась?
По большому счету, удалась. Я сумел что‑то добавить в багаж нашей авиации, сказал свое слово. В личном плане, если смотреть со стороны, у меня тоже все великолепно.
Ну и пусть. Слава богу, как говорится.
А все эти ностальгические настроения потихоньку уйдут с наступлением старости. Потому что желания – все‑таки ещё признак молодости. Старость ничего не желает, у нее все уже есть, и этого всего даже много.
Вот я как раз вступаю в этот период. Четыре–пять лет – и я уже буду настоящий старик. Как только уйдет желание близости с женщиной, желание ездить за рулем, желание делать что‑то руками, желание творить, желание получать информацию, желание вкусно поесть и прилично выглядеть, – так всё. Останется одно желание: покоя, и чтоб меня никто не трогал, на мой век хватит. А там – сколько бог даст доживать.