— Кушайте, дорогие, не беспокойтесь. Мужу тоже хватит. Я много везу. Сама наготовила, родственники принесли. — Женщина снова заплакала. — Я ему говорила: Мамед, хватит, слушай! Остановись! Пожалей меня, пожалей сына…
Подкрепившись, Медовар, ни слова не говоря, поднялся, пошел по проходу в тамбур, где заведовал мусорным бачком пятилетний непоседа, ушел в другой вагон, очевидно в поисках иностранцев. Он долго не возвращался, час или два. Твердохлебова уже волноваться стала, как вдруг на какой-то остановке он появился, замерзший и злой до предела. Оказалось, что, не найдя в поезде зарубежных коллег, он не смог вернуться в свой вагон, так как проводница заперла дверь. «Чтоб зря не шастали». Вот он и ехал целый час на птичьих правах в тамбуре соседнего вагона, до первой остановки.
Скоро все уснули. Один лишь Огарков долго не мог забыться. Лежал на своей верхней полке, глядя в темное окно, ничего в нем не видя, кроме собственного отражения, да проходила иногда по храпящему вагону, нарушая одиночество Виталия, неприветливая проводница.
— Иностранцев ему подавай, — ворчала она достаточно громко, чтобы Огарков мог ее слышать. — А я почем знаю, где они обретаются? Разве они на нашем пятьдесят втором, дополнительном ездиют, иностранцы? Мы ж у каждого столба останавливаемся, прости господи, ровно собачка. Они небось на скором, на четырнадцатом. Там и вагоны мягкие, и ресторан, и рулон бумажный…
Неважное было у Виталия настроение. Собственно, приятными были для него в этой поездке пока что только два момента. Включение его в группу — раз, и афиша с его фамилией — два. В остальном же… По совести говоря, он уже не раз пожалел, что вообще поехал. Увидел, понял, насколько случайным является его во всем этом участие. Посторонний он… Стихи? Он едет читать стихи? Но кому они интересны, несовершенные его стихи? Огарков водил пальцем по отпотевшему влажному стеклу, всматривался сквозь свое прозрачное, как у привидения, лицо в толщу ночной мглы. Странно, ведь только сегодня утром из Москвы, дня не прошло, а такое чувство, будто он все глубже и глубже погружается в какой-то неведомый океан, и все новые, невиданные прежде, возникают перед глазами фантастические глубоководные существа: красавица в дубленке, деловитая, как робот; немец, с похожим на мотыгу лицом, натужно конструировавший русские фразы и с такой легкостью читающий на том же языке мысли; веснушчатый дядечка, по вине своего друга весь день бродивший по улицам Ялты без штанов; директор филармонии с тоненьким обручальным колечком на волосатом, будто у снежного человека, пальце; смуглая азербайджанка, везущая своему грешному мужу на край света кусок пирога; сынишка ее, упивавшийся властью над мусорным бачком; эта ворчливая проводница, о существовании которой он никогда не подозревал. Так же, впрочем, как и о существовании всех других… Почему он придает такое серьезное значение соприкосновению с этими внезапно возникшими в его жизни людьми, этим мимолетным путевым событиям? Что он, прежде, что ли, людей не видел? Одних пациентов его взять, тех, кто приходит к нему на прием в пародонтологическое отделение. Уникумы! Да и события случались в его жизни куда более значительные, может быть даже оставившие заметный рубец на сердце. Да, да! (Огарков имел в виду свой не столь давний неудачный брак.) Но все, что происходило с ним и вокруг него сейчас, всех людей, встретившихся ему в этой поездке, он рассматривал под каким-то особым углом зрения, сквозь особую призму, что ли… А со сколькими людьми еще предстоит встретиться, сколько еще произойдет всего! То ли еще будет! Он ждал этих новых встреч, ожидал новых событий и… немного боялся их. Интересно, на какого же это знакомого Твердохлебовой он похож? И чем именно похож? Лицом? Натурой? Или и в самом деле только возрастом?
На перрон в райцентре они вышли чуть свет. После жаркого — надышали — вагона начиненный снегом метельный ветер пронизывал до костей. И главное — ни души на перроне, никто никого не встречал. Ни черной «Волги» — иностранцы, видно, уже давно приехали, на скором, если вообще приехали, — ни автобуса, ни розвальней даже затрапезных с коренастой мохноногой лошадкой имени Александра Николаевича Пржевальского… Померзнув минут десять, постучав ботинками о ботинки, участники «фестиваля искусств» — писатели и артисты налегке, а музыканты нагруженные инструментами и ящиками с радиоаппаратурой — двинулись в гостиницу пешком. Дорогу вызвался показать молоденький милиционер, приехавший тем же поездом. Он даже помог, тащил чей-то огромный, больше, чем он сам, черный футляр с контрабасом. В область милиционер ездил на краткосрочные курсы повышения квалификации, о чем небезынтересно рассказывал по пути.