«Зов, — усмехнулся в темноте Огарков, — зов, конечно, лучше звучит, чем вопль…» Он положил голову на подушку и задумался. Он мог согласиться с Медоваром или не согласиться с ним, но на этот раз он его понял.
— И потом… — как-то смущенно проговорил Анатолий Юрьевич. — Мне лично… мне, понимаешь, будет очень неприятно, если раньше нас… Если в Ермишинские Пеньки раньше нас попадут писатели из Бонна.
Огарков засмеялся. «Ну, это вряд ли, — решил он, — метель…»
А метель все отплясывала на улицах городка и в полях на много километров кругом.
— В Конобеево едем! В Конобеево! — по-кондукторски кричал, приглашая в автобус, Бормотов.
— Снова в Конобеево?!
— Никуда больше не проедем, а в Конобееве еще много желающих есть посмотреть концерт. Веселей, товарищи, веселей! Федя, открой вторую дверцу!
— А как же Пеньки! Мы что же, и сегодня туда не попадем? — спросил Огарков. — Нам обязательно в Пеньки надо!
Бормотов раздраженно отмахнулся.
В автобусе Виталий и Твердохлебова сидели рядом. Смотрела она на него виновато.
— Хочу сделать вам маленький подарок. Возьмите, — и протянула тетрадь. Точно такую же, как у нее самой. Смутившись, Виталий взял тетрадь и стал ее перелистывать, словно видел уже на чистых страницах размашистые, зачеркнутые и снова написанные строчки.
На этот раз ехали без песен. Даже иллюзионист не проявлялся. То ли отсутствие больного сатирика сказывалось — некому было затеять бодрящую ссору; то ли знакомый маршрут снимал с поездки ощущение новизны, романтики. Продышали, как и в прошлый раз, в замерзших окнах проталинки, смотрели в них, словно в… «Словно в карманные зеркальца?»
Вот проплыла в метельной круговерти усыпанная черными угольками нахохлившегося воронья древняя церковь. А вот и грузовик. Безжизненный, брошенный. Казалось, что и он, грузовик этот, находится здесь еще со времен монголо-татарского нашествия.
— Ясно, — присвистнул водитель автобуса. — Мост полетел. Ну, точно — не видать мне моего ключа на двенадцать! Эх и народ у нас в районе, — повернулся Шевцов к пассажирам, — я сейчас вам такое расскажу — умрете! Значит, был я в Москве прошлым летом. Костюм ездил покупать к свадьбе, ботинки. Я уже седьмой месяц, как женатый, — сообщил он самодовольно. — Так вот, обновы себе купил и роторов штук десять, по тридцать шесть копеек штука. Приехал, раздарил их шоферам. А через пару дней у меня у самого ротор с машины сняли, так один малый продал мне мой же, который я ему подарил, за три рубля! — Он снова оглянулся, рассчитывая, должно быть, увидеть пассажиров мертвыми, но они были живы, даже улыбались.
Когда подъехали к клубу и музыканты выгрузили свои инструменты, Твердохлебова и Огарков остались сидеть на месте.
— А вы что? — удивился Шевцов. — Кататься понравилось?
— Слышь, Федя, — все поняв, обратился к водителю Бормотов, — а может, рискнешь? В Пеньки им загорелось. Мечта у них такая…
— Мечта? Мечта — дело хорошее!
Твердохлебова и Огарков ожили, заулыбались.
Отъехали, обогнули клуб, пересекли лесок, покатили полем. Поворот. Еще один… Автобус вдруг сильно тряхнуло, занесло. Сорвавшись с сидений, Огарков, а за ним и Луиза Николаевна, пролетев метра полтора по проходу, повалились, причем наверху, основательно придавив Виталия, оказалась поэтесса. Бравый водитель до крови рассек себе бровь. С трудом открыв заклинившуюся дверцу, он выскочил из автобуса, обошел его, почесал затылок. Слепив снежок, приложил его к брови.
— Без трактора — каюк! Пошли!
— Куда?
— Как это куда? Бормотова обрадуем — и на концерт! Хорошо, что недалеко отъехали.
…Выяснилось, что трактор можно будет добыть не раньше завтрашнего утра. Закончился дневной концерт, закончился и вечерний, зрители разошлись. Музыканты, артисты и писатели коротали время как могли, каждый по-своему. Музыканты в пестрых свитерах под фраками сражались в бильярд. Они ожесточенно «вострили» в протертых на потолке дырках кии, обменивались специальными «бильярдными» словечками — «в угол косточку!», «от шара в норку!» — и, бросая окурки на пол, гасили их вращательным движением подошвы. Артисты все свое внимание уделили дамам: иллюзионист — завклубше, мужественно разделившей с гостями бесконечно долгую ночь, а дед Щукарь — все еще миловидной солистке. Первая пара уединилась на «Курсах кройки и шитья», вторая — в «Тире». Бормотов и водитель автобуса резались в дурака. Потрепанная колода карт сопровождала инспектора во всех путешествиях по вверенному ему району. Твердохлебова углубилась в свою тетрадку. Виталий прикорнул было, сидя в кресле. Дернулся, очнулся, с удивлением вспоминая сон. Достал подаренную Твердохлебовой тетрадь и, решив обновить ее, начал в ней черкать. «Мне снилось — тетради я друга листаю. Какие сравненья он свежие выдумал! Да я о сравненьях таких лишь мечтаю. Во сне я таланту чужому завидовал. Но это мое сновидение! Значит…» Что-то мешало ему. Мешало… Огарков сунул тетрадь в карман. Не мог он почему-то писать сегодня… Писать оттого, что время свободное выдалось? От нечего делать?.. Да и не то все это… Описания грозы, изложения сновидений… Позевывая, он снова прошелся по щедро освещенным коридорам новенького и уже слегка запущенного клуба. Брезжило утро. Огарков вздыхал, думал… Из комнаты «Курсов кройки и шитья» слышался хрипловатый голос деда Щукаря. Бархатный смех солистки свидетельствовал о неувядаемом успехе произведений Михаила Шолохова. Судя по всему, третье отделение концерта шло и в помещении «Тира». «Але-оп! Мене-такел-фарес! Получите, Зиночка! Как это у меня получается? Секрет фирмы, Зиночка!»