«Если я загну матом»...
Однажды я скромно спросил у Ивана Михайловича:
— Как же вы очутились на этой мерзкой планете Воркута?
— Когда арестовали Тухачевского, я сказал Сталину, что могу поручиться за него. Он, мол, ни в чем не виноват...
— Не твое собачье дело, — выругался вождь.
Когда арестовали Блюхера, я снова взял на себя смелость:
— Блюхер — герой озера Хасан. Он не враг...
Глаза Сталина загорелись тигриным огнем. Судьба моя была решена.
Моим следователем была женщина с прической комсомолки двадцатых годов. Вся прокуренная. Папиросу изо рта не выпускала. Начала с того, что оглушила меня матом. Я иронически улыбнулся.
— Чего лыбишься, б...?
— Милая дамочка! Я в прошлом волжский бурлак. Если я загну матом, у тебя глаза вылезут из орбит, а уши отвиснут до пояса.
— Ах, ты... — Она хотела выругаться в ответ, но тут в кабинет вошел Ежов:
— Ну что, раскололся в своей контрреволюционной деятельности?
— Николай, — ответил я, — ты прекрасно знаешь, что я активно участвовал в революционном движении, не раз подвергался арестам. Участник двух революций. Других преступлений у меня нет. Твои действия противозаконны. Уйдешь следом за Ягодой!
Желваки на лице Ежова задергались. Косо взглянул на меня и выскочил из кабинета как пробка.
Следователь злорадно улыбнулась:
— Вы подписали себе смертный приговор.
Она ошиблась: мне дали 15 лет и отправили в Воркуту. Работал на шахте «Капитальная». Когда меня крепко прижало вагонеткой, получил инвалидность. Дневалил, носил воду, возил уголь... Но хватит от этом. Вам завтра рано вставать...
Субботник
Миша Мельников был бригадиром ассенизаторов. Возбужденный, прихожу как-то к нему в землянку. Нервничая, рассказываю о своем приключении. Вывели нас всех на субботник. Тут и заключенные, и вольнонаемные, заслуженные артисты Коми АССР, и работники предприятий Воркуты. Большинство одеты в ватники. Трудно отличить, кто есть кто. Очищаем городскую площадь от снежных завалов. Долбим кирками замерзший лед. Я возьми да скажи: «Вот бы сюда генерала Мальцева, а то сидит в своем кабинете в тепле и в ус не дует». Человек, стоявший ко мне спиной, поворачивается и говорит: «А я и есть генерал Мальцев, только без усов». Я так и обмер...
Миша расхохотался:
— Ну и угодил ты, Володя. Надо же, самого начальника «Воркутауголь» обидел... Маячит тебе известковый карьер. Я уже на нем побывал. Оттуда немногие возвращаются.
Поднялся, подошел к буржуйке, у которой стоял я, налил в кружку:
— Выпей чаю, согрей свою душу.
Попивая кипяток с черными сухарями, Миша начал вспоминать свою лагерную «одиссею».
— В 1942 году бежал я из лагеря. Хотел попасть на фронт. Больше всего боялся встретиться с местными охотниками, которым за поимку беглеца давали муку и сахар. Дошел почти до Уральского хребта... Но не судьба. Поймали оперативники. Били с особым остервенением. Могли, конечно, убить... Погнали назад. Сами на лошадях, а меня, когда проваливался в снег, поднимали плетками. До лагеря дотащили полумертвым...
После окончания следствия отправили меня в штрафной лагерь на известковый карьер. Из этого ада, на удивление всем, вышел живым.
Поэт из Слуцка
Став солистом Воркутинского театра, помимо занятости в спектаклях, я часто с концертной бригадой выезжал в разные лагпункты. Вокруг Воркуты их было больше семидесяти.
Однажды после концерта ко мне подошел молодой человек. Глаза добрые, открытые, с детской полуулыбкой спросил:
— По вашим песням я понял, что вы из Белоруссии? Я из Слуцка. Поэт. Во время войны печатал лирические стихи в «Белорусской газете». За это получил 15 лет каторги... Если вы не против, я вам прочту.
Из стихотворений, которые он читал вполголоса, мне запомнилось одно:
Сегодня вечером, когда визжит пурга,
И тундра пенится холодным снегом,
Мне хочется Вселенную ругать
И успокоить боль шальным побегом.
Бежать без памяти, взметая снежный пух,
В движеньи бешеном, подхлестывая ветер,
Искать спасение — укрытую тропу,
Которой нет на этом свете.
Бежать туда, где желтый листопад
Другими красками лицо земли украсил,
Упиться встречами и целовать подряд,
Пока есть юности в запасе.
Конвойный позвал меня, и я не успел спросить ни его фамилию, ни имя. Дальнейшую судьбу слуцкого поэта я не знаю.