Если верить словам этой доброй женщины, кстати, то получается, между этим обедом и Наденькой у меня еще и операция случилась. В кажущейся неопасной ране на голове началось воспаление. И доктора решили не тянуть, и на судьбу не полагаться. Вскрыли, вырезали лишнее, все прочистили, и зашили. Теперь даже простое глотательное движение здорово тянуло кожу на лбу, и нет-нет, да и простреливало легкой болью. Не настолько сильной, чтоб перестать глотать, но и донельзя неприятной.
А вот бедро, к удивлению, почти не болело. Просто чувствовал там присутствие чего-то лишнего. И все. К тому времени я уже приловчился говорить. Одной половиной рта, но довольно членораздельно. Во всяком случае, медики меня понимали. И что-то им эти мои ощущения показались тревожными. Во всяком случае, врач, который по моей просьбе явился, тут же пробормотал что-то вроде «все будет хорошо, Герман Густавович». И убежал, через шаг оглядываясь, будто боялся, что я убегу. Смешной такой.
В чае присутствовало какое-то неприятное на вкус снадобье. А я даже поморщиться не мог — берег рану на лбу. Выхлебал все, что сиделка преподнесла на ложечке. Пить хотелось не меньше, чем кушать.
А после так в сон потянуло. Прямо, будто бы в какую-то воронку засасывало. Не резко, и незаметно, как раньше. А плавно. Словно бы я сопротивлялся. И уже на грани между сном и явью, услышал какую-то возню в коридоре. А потом и хорошо знакомый голос, требовавший от конвоя позволить ему хотя бы на меня взглянуть. Дверь все-таки приоткрылась — видимо он добился-таки своего.
— Выжил все-таки, — с неожиданной ненавистью в голосе проговорил великий князь Александр. Уж его-то, гвардейский, окающий, говор, я ни с каким другим не спутаю. — Везучий сукин сын!
«Как бы не забыть», — холодный разум продолжал цепляться за разлетающуюся вдребезги реальность. И спустя минуту, я уже спал. И не видел, как чуткие пальцы очередного врача считывают пульс с моей руки. Как меня осторожно перекладывают на каталку, и везут в операционную.
Следующий период бодрствования меня встретил болью. Болело все. Боль волнами прокатывала по мне, запрессовывая, раскатывая меня в жалко скулящий блин. От головы, через обожженные руки, к бедру. И обратно. Помнится, я жаловался, что почти не чувствовал раны? Бойтесь своих желаний, вот что я скажу!
Сиделка готова была меня кормить, но я даже думать не мог о еде. Боль — боль — боль. Я едва-едва успевал пропихнуть через плотно сжатые зубы глоток воздуха, как новая волна накрывала с головой. Добрая женщина, на счастье, быстро догадалась, что со мной происходит, и ушла звать врачей. Кто она? Медсестра? Санитарка? Простая сиделка, чьей задачей было кормить и ухаживать за пациентами? Теперь она была моим мостиком к докторам. Связующей нитью, пуповиной даже…
Явившийся доктор принялся задавать глупые вопросы. Где болит?! Везде! Всюду! Будто бы даже каждая часть тела, каждая до единой клеточка организма!
В конце концов, меня напоили-таки какой-то неприятной микстурой. А потом, когда боль — нет, не ушла совсем — притупилась. Уменьшила интенсивность. Стала не так сильно давить на разум. Потом меня накормили. Вновь бульоном, но я был рад и этому. Не до капризов. Было так страшно, так безумно страшно сдохнуть, и снова попасть в то проклятое место… Нет-нет. Только не теперь!
Видимо, это и был кризис, после которого пришло некоторое облегчение. Дальше все короче были периоды забытья, все длиннее — бодрствования. Спустя несколько дней, я уже снова мог сказать несколько слов, и мне разрешено было начать двигать руками. Ладони забинтовали, так что делать ничего я ими не мог. Но хотя бы опереться, чтоб слегка изменить положение тела — уже вполне.
Зеркало мне пока не приносили. Один из врачей, тот что постарше, честно признался, что не делают этого умышленно. С тем, чтоб я не устрашился собственного отражения, и не потерял волю к выздоровлению.
— Полноте, доктор, — промычал я одной половиной рта. — Мне еще детей на ноги ставить. Дел еще во множестве. А вы говорите…
— Да-да, — считывая пульс с руки, проговорил врач. — Мне прекрасно ведомо, кто именно у меня ныне в пациентах. Про вас говорят, что вы и вовсе бессмертны и непотопляемы. Однако же, согласитесь: всюду должен быть порядок. И согласно нашим правилам, себя вы увидите только тогда, когда жизни уже более ничто не будет угрожать.